А звали их Ярославами Николаевичами Двуденко. Обоих. Полагая, что путаница близняшек, похожих друг на друга как две капли воды, неизбежна, родители решили заранее предотвратить неоднозначность и неприятности и просто именовали обоих сыновей одинаково. Подросшие мальчики были не сильно довольны таким раскладом и даже ненавидели свое второе «я» какой-то период времени до такой степени, что изощрялись в своих коварных изобретениях как могли, чтобы применить их друг на друге. Может, именно эта борьба и привела к потрясающим результатам. Когда оба поняли, что вместе могут покорить весь мир, они дружески пожали ошпаренные, проколотые, усталые руки и произнесли как один: «Ярик и Славик». Так один стал Яриком, а другой – Славиком, и война за имя и личность была окончена.

Я удостоверился, что никто за мной не подглядывает, быстро подковырнул дверцу ногтем, закинул в почтовый ящик военное послание и поставил крышку на место. Дремлющий Мистер Икс вяло вильнул хвостом, и я потрепал его по слипшейся пыльной шерсти, упругой, как конский волос. Когда я был совсем маленьким, папа иногда вывозил меня в деревню к бабушке с дедушкой, и там я успел натрогаться разной живности. Папа крепко держал меня за подмышки и смеялся, когда я пугливо отдергивал руку от длинных, влажных и крепких, как хобот, языков.

Потом папа пропал, и с ним пропали и мои загородные путешествия. Я даже не винил в этом маму, хотя она и не пыталась сподвигнуть меня на поездку к лесам и полям. Мама была поглощена своими бедой, злостью и отчаянием. Просто без папы мне не виделось смысла в приключениях такого рода. У меня были мой двор, мои книги, мои друзья и где-то у меня был Джек. Этого мне хватало.

Небо покрывалось огненным полотном, воздух становился густым и сладким, а теплый ветер доносил до моего открытого окна отголоски музыки с улиц и из открытых дверей ресторанов и баров. Я сидел за столом и писал письмо, зная, что не смогу его отправить, пока не случится чуда, и я не узнаю адреса того, кому оно предназначалось.

«Дорогой папа, я надеюсь, что на дне океана все нормально, и рыбы не слишком волнуются из-за глобального потепления. Все-таки мне кажется, что до таких глубин это потепление будет идти еще довольно долго. И, может, даже когда оно дойдет, будет не таким ощутимым. Я видел фильм, в котором у некоторых рыбин, страшных, как смерть, на лбу болтаются фонарики. Ты видел таких? Ты мог бы сфотографировать хотя бы одну, если у тебя есть подводный фотоаппарат? Я уже нарисовал портрет такого миленького чудовища, но хотелось бы удостовериться, что все как надо. Вообще-то я хотел подарить этот рисунок тебе, чтобы он висел в твоей каюте, но если ты хочешь кого-нибудь посимпатичнее, то я могу нарисовать, например, дельфина. Только скажи, какого ты хочешь, там же тьма-тьмущая разновидностей…»

Вдруг в мою дверь кто-то постучался, кто, судя по стуку, был явно не мамой. Я вздрогнул и лихорадочно запрятал письмо в ящик стола.

– Да? – крикнул я и встал, потому что гостей надо встречать стоя.

Зашла Гаврюшка. Она выглядела смущенной. Почему-то она всегда поначалу выглядела смущенной, даже если она приходила в гости к кому-то, кого она знала тысячу лет. Как меня. Потом она оттаивала, расходилась и становилась сама собой, резвой девчонкой-мальчишкой с длинной темно-русой косой, единственным женственным признаком, на который смогла уломать ее мама. На Гаврюшке были отрезанные выше колен джинсы, разноцветная майка и разношенные кеды, а на руках висела уйма плетеных фенечек. Она оглянулась, хотя дверь была уже плотно закрыта, достала из рюкзака помятую бумажку и протянула ее мне. Для того чтобы подчеркнуть важность передаваемого, она широко раскрыла глаза и слегка кивнула.

– Семь часов в подвале второго подъезда. Не опаздывать, не торговаться. КК, – прочитал я вслух. – Да-м, не жирно и нахально. В принципе характерно. И вообще-то я написал «на нейтральной территории».

– И что такое КК? – ткнула в бумажку Гаврюшка.

Я пожал плечами.

– Ну, если прочитать по буквам, то получается… Получается…

Мы посмотрели друг на друга и расхохотались.

– Вот дураки-то! – обрадовался я. – Ладно, за это я прощаю им их подвал. Пока они могут еще диктовать свои условия. Потому что мы от них что-то хотим. Но скоро они запляшут под нашу дудку.

– Почему ты так думаешь? – усомнилась Гаврюшка. Лицо ее отражало ошеломляющий закат за окном.

– Потому что мы предложим им самую лучшую игру на свете, – сказал я, скомкал бумажку и бросил ее в мусорное ведро под столом. – Главное – успеть вернуться до ужина.

Посреди промозглого бетонного помещения с капающим потолком стоял деревянный стол под желтой лампой, грустно болтающейся в этой безотрадной каморке. По обе стороны стола стояли два стула, и на них сидели я и Борька Захаркин, уперто смотря друг другу в глаза, как два быка. За нами толпились наши ребята. Помимо близнецов Тесла, из-за Борьки на меня таращились с недобрым выражением лица красавица Машка, сестра самого Борьки. А еще совсем не красавица ее подружка Женька и спортсмен, комсомолец и просто красавец Давид.

Давид обычно отсутствовал почти всю зиму, потому что участвовал в нескончаемых горнолыжных соревнованиях, из-за чего ему совершенно легально разрешалось прогуливать добрую часть школьных занятий в году. Я понимаю, что я не совсем тот, кто имеет право возмущаться по поводу отсутствия других детей в школе, но мне, в отличие от Давида-Голиафа, пятерки просто так не дарились за милую душу. Мне очень хотелось верить в то, что загорелый, органичный в своих движениях, как пантера, Давид был не слишком одарен в умственном плане. Да, он мог взять и закарабкаться по водосточной трубе на третий этаж и написать мне на окне помадой непристойные слова, но хватило бы ему серого вещества, чтобы рассмотреть важные детали в моей комнате и применить это знание как оружие против меня?

Тем не менее все девчонки были влюблены именно в него. С гложущим неприятным чувством я подозревал, что это касалось даже той самой Гаврюшки. По крайней мере, она не отпускала по своему обычаю колких и метких замечаний, когда он хвалился своими достижениями на весь двор.

Самым маленьким в этом подвале был Василек. Он был вообще единственным, кому было меньше десяти лет. Не потому, что в нашем дворе кроме него таких детей не имелось, а потому, что в нашем подъезде была только еще одна малявка, не умеющая даже ходить, что исключало ее априори из игры в войнушку, а в Борькину команду шел жесткий отбор, который, по большому счету, сводился к возрасту желающих вступить в полк.

Борька был неумолим, но иногда делал вид, что может пересмотреть свое решение за определенные рабские услуги, на которые бедные сопляки с удовольствием и самоотдачей шли. Само собой разумеется, что Борька никогда не передумывал, но пользоваться рабским трудом не переставал. Детвора таскала его рюкзаки и сумки, приносила ему конфеты и протирала пыль в его комнате. Почему-то ничьи родители не были против такого расклада или просто делали вид, что ни о чем не знают.

Борька наклонился вперед и впился в меня прижмуренными, водянистыми глазами.

– Ну-с, выкладывай, воробей подстреленный.

– Вообще-то на такого рода встречах выдерживается определенный этикет, – напомнил я ему.

Борька откинулся назад и закинул ноги на стол.

– Наша территория, наши правила, – процедил зараза Борька, и двушники поддержали его ухмылками и перешептываниями.

– Да, это кстати, тоже не совсем понятный нам пункт, – спокойно сказал я. – В нашем послании ясно говорилось о нейтральной территории, и соглашаемся мы на такой произвол в первый и последний раз.

– Ну так путь-дорога! – вскрикнул Борька и указал сразу двумя руками на выход. – Никто вас не держит!

Я встал и сделал шаг в сторону двери.

– Пойдемте, – махнул я рукой своим. – Никого нельзя вынудить быть соучастниками самой большой тайны этого города.