Кто знает, может быть, в Назакатхон, позавидовавшей однажды чистой, самозабвенной любви Михри и Керима, проснулось чувство брезгливости - и к себе и к тем, кому она без любви беспечно дарила свои ласки. Но у Кадырова сложилось иное мнение: «Почуяла, красавица, что Кадырову не быть раисом, - думал он хмуро, - вот и запела другую песню! То ластилась, лебезила перед председателем, а теперь задрала носишко!
Так оно и бывает в жизни: теряешь почет и власть - теряешь друзей. Не хватает еще, чтобы от меня отвернулся твой отец! Ну, нет, этот не покинет меня в тяжелую минуту, одной мы веревкой связаны1»
Аликул, войдя в кабинет, поклонился председателю и присел на диван с постным, смиренным выражением лица.
- Слыхал? - обратился к нему Кадыров. - Плохи наши дела. Умурзакова добилась-таки своего! Просчитались мы, видно. Крепко просчитались.
- Это ты, ты просчитался, раис, - спокойно возразил Аликул. - Прошу тебя, не сваливай с больной головы на здоровую.
- Погоди, погбди… - нахмурился Кадыров. - Что ты мелешь?
- Худо тебе придется, раис. Ой, худо! - Аликул даже зажмурился от огорчения. - И зачем ты лез на рожон, да еще других мутил?
- Погодй! - Кадыров стукнул кулаком по столу. - Я-то знаю, что меня ждет. Так ведь и тебе не ходить больше в председателях совета урожайности. Вот и давай подумаем…
- А что мне думать, раис? Мне эта должность нелегко досталась. Ой, нелегко! Сколько лет я трудился в поте лица своего, чтобы заслужить уважение народа1 Дехкане выбрали меня председателем совета урожайности. Это хорошая должность, раис. Зачем же мне от нее отказываться?
Кадыров тупо уставился на Аликула, еще не понимая смысла его слов. Аликул скромно сидел на диване, перебирал тонкими пальцами тощую козлиную бородку. В прищуренных глазах таилась хитрая лисья усмешка.
Заметив наконец-эту усмешку, Кадыров раздраженно сказал:
- Ты что овечкой прикидываешься? Давай, говорить откровенно, по-мужски. Ты знаешь, что нам грозит?
- Тебе грозит, раис, - опять пропел Али кул,- тебе, а не мне…
- Да у тебя, видно, дырявая память, а? Мы ведь оба были против целины! Оба потакали Молла-Сулейману! Вместе состряпали это проклятое письмо в газету! Оба Мы промахнулись, обоим нам и отвечать перед народом!
- Нет, раис, ты отвечай один. А мое дело сторона.
Кадыров вышел из-за стола, остановился перед Аликулом. Казалось, даже белки глаз у него побагровели, так он рассвирепел. Аликул смотрел на него снизу вверх с издевательской хитрецой и теребил, теребил свою бородку…
- Ты что же это, дорогой друг, - с угрозой произнес Кадыров, -в кусты метишь? Хочешь, чтобы я за всех отдувался? Так не пойдет, дорогой. Я пока еще коммунист. Я себя не пощажу, но и вам всем несдобровать!
- А кто тебе поверит, рамс? - спросил Аликул, и голос его зазвучал слащаво, но зловеще. - Слова твои для дехкан, как пустой орех. Нет тебе веры! А меня колхозники уважают…
- Они еще не знают о твоих темных делах!
- И не узнают. Не узнают, раис. Уж не ты ли им об этом поведаешь?
- Я своим дехканам не враг. Я расскажу им всю правду, и про себя, и про Султанова, и про тебя, старая лиса!
- А я скажу, что это клевета. Председатель, мол, сам напакостил, а теперь валит все на других. Ведь вот нак нескладно все получается: ты больше всех разорялся на собраниях, а я молчал, ТЕое имя попало в статью Юсуфия, а мое нет…
- А твои речи на пирушках? Ведь это ты натравливал меня на Айкиз! Или ты забыл об этом?
- А кто их слышал, эти речи? Рузы-палван? Гафур? - Аликул сжал свой сухонький кулачок. - Так они у меня вот где! Мне ведь известно, чем они занимаются на базарах! Меняют, породистых коров на захудалых, разбавляют брачком колхозное стадо, а денежки кладут себе в карман или тратя? на взятку раису. И раис брал их подарочки. У раиса тоже совесть запачнана. Плохо, плохо будет, если об этом узнают дехкане!
Слова Аликула пронзали Кадырова, как пули. Он впился в старика ненавидящим взглядом, прохрипел, задыхаясь:
- Не боюсь я тебя, старый шакал!
- Боишься, раис, - с каким-то сожалением вздохнул Аликул, -боишься. Да и как тебе не бояться? Ты сам рассуди: покаешься ты перед колхозниками, перед райкомом в своих грехах - не во всех, не во всех, раис! - скажешь, что туман застлал тебе глаза, оттого ты и не разобрался в этом деле с целиной. Ну, побранят тебя, переведут в бригадиры, тем все и кончится. А начнешь топить других, так и другие не будут молчать, и не видать тебе, как своих ушей, партийного билета. Поверь мне, раис, в этом случае все остальное покажется тебе сладкой халвой! А мне что? Непойманный, гдрорят, не вор. Был, правда, грех, видели дехкане, нак я с вами пил. Так ведь если и видели - не осудят! Я человек маленький, чего нельзя коммунисту Кадырову - Аликулу простительно. Я скажу: это ты, раис, втянул меня в свою компанию. Я скажу: ты и дочери моей не давал проходу. Мне ведь такое известно, в чем ты не осмелишься признаться ни на одном собрании!
Кадыров еле сдерживался, слушая Аликула. Сердце до краев переполнилось бессильной яростью. Не помня себя от бешенства, он шагнул к старику, схватил его за ворот, выдавил из себя осипшим шепотом:
- Старый Плакал! Змея!.. Ты тоже за все поплатишься!
- Пусти! Опомнись, раис!.. - Аликул вырвался из рук Кадырова, бросился к окну и, раскрыв его ударом кулака, крикнул:
- Люди добрые! Слушайте меня, люди добрые!.. '
Кадыров за плечи оттащил Аликула от окна, ладонью зажал ему рот.
- Молчи, шайтан! Молчи!
Аликул высвободился из тяжелых объятий друга и довольно ухмыльнулся:
- То-то же, раис! Скажи спасибо, что на улице никого не было!: - Он выпрямился, в глазах его мелькнуло жесткое, беспощадное выражение.- Слаб ты со мной тягаться, раис. Я-то всегда выйду сухим из воды, а ты сам себя погубишь! Разные у нас с тобой пути, дорогой.
Аликул исчез, и Кадыров остался один.
Он сидел на диване, сгорбившись, стиснув коленями большие, тяжелые руки, которым доводилось когда-то держать и кетмень и винтовку. За окном быстро темнело, в кабинете тоже было темно…
Вот и пришел час расплаты, Кадыров…
А до этого часа - был в твоей жизни другой час, когда ты, приняв победы колхоза за свои собственные, стал уважать только себя, верить только себе. Жизнь ушла далеко вперед. Люди мужали, учились, тянулись изо всех сил, чтобы быть вровень с временем. А ты самодовольно стоял в стороне, полагай, что все уже постиг, и, как попугай, твердил одно: «Я практик… У меня опыт!» Хотя опыт твой старел, как все стареет в жизни. Ты оброс жирком, Кадыров, и сам не заметил, как твоя суровая решительность превратилась во властность, хозяйская расчетливость - в трусливую осторожность, спокойное оознание своей силы - в сытое, тщеславное самодовольство. Ты не хотел этого замечать!
Погляди, Кадыров, кого ты пригрел, с кем советовался все эти годы, кого называл своими друзьями! Только что волчьим оскалом сверкнула тебе в глаза беспощадная усмешка Аликула. А Гафур, Рузы-палван, Молла-Сулейман - разве они лучше, разве не стоят они один другого? Ты чванился, хвастал перед самим собой: «Дехкане меня на руках готовы носить!» А кто расточал перед тобой льстивые речи? Воры, нлеветники, подхалимы! Ты утешал себя в трудные минуты: «Мне есть на кого опереться». Но кто поддерживал тебя, пока ты был в чести? Волки и лисы?
Но они-то и были тебе нужны, Кадыров! Сладкими словами, от которых кружилась твоя голова, они баюнали твою совесть. Им не претили твоя самоуспокоенность, самонадеянность, они стремились показать тебя - тебе же - таким, каким ты, уже не был, до сказочных размеров раздувая твои истинные и мнимые достоинства. Они помогали тебе жить спокойно, и ты считал себя достойным всяческих похвал, ты даже искренне уверовал в свою правоту, когда объявил войну «покорителям целины». В твою душу ни разу не закралось сомнение: «Как же так - ведь если я прав, почему меня окружают не лучшие люди кишлака, а лишь те, у кого на уме пиры да забавы?..»
