В то утро, держа в одной руке глиняный кувшин, а в другой - медный, Муратали осторожно спустился по узкой, извилистой каменной тропинке к горной реке и наполнил кувшины водой. Подниматься обратно было труднее. Рассвет еще лишь брезжил, старик смутно различал на крутой тропе серые, влажные от росы камни. Он шел медленно: с каждым шагом нести кувшины становилось тяжелей. Белая рубаха на старике взмокла от пота. Уже у самого дома Муратали поскользнулся и упал. Глиняный кувшин раскололся, а медный, выскользнув из ладони, со злорадным дребезжанием покатился вниз по камням тропы. Муратали, не без труда поднимаясь, вдруг охнул от жгучей боли: он содрал кожу на локтях, на коленях. Вытерев рукавом лицо, обтерев о штаны мокрые руки, ворча и вздыхая, он поплелся вниз искать кувшин. К счастью, кувшин, застряв в прибрежной гальке, не докатался до реки. Муратали снова наполнил его водой, снова пошел на гору, но уже не по змеистой тропинке, а напрямик, по крутому склону. У него ныло все тело, кувшин оттягивал руку, но досада придавала ему силу, и Муратали упрямо карабкался вверх, хватаясь свободной рукой за редкие кусты, за каменные выступы. Вот наконец и дом! Муратали толкнул ногой калитку и вошел во двор. Налив неполный чайник, он поставил его на огонь, а остальную воду отнес заветному дереву.
Злость его не проходила. Он открыл дверь в комнату дочери; Михри спала сладким сном. Старики сердятся, когда их дочери слишком долго нежатся в постелях, а Муратали в то утро надо было сорвать на ком-нибудь свою досаду. Он понимал, что дочери следовало хорошенько выспаться: она задержалась вчера на комсомольском собрании, вернулась за полночь, - но дурное настроение взяло верх над отцовским сочувствием.
- Эй, вставай! - крикнул Муратали. - Разоспалась! Меньше надо разгуливать по ночам.
Отец по утрам часто бывал не в духе, но Михри не обижалась-каждый день он вставал ни свет ни заря, хлопотал по двору, а потом до позднего вечера работал в поле. Намается за день, а отдыхом так и не насладится: стариковский сон короток. Так можно ли обижаться на него за сердитое ворчанье, которым он иногда облегчал душу?
- Вставай, вставай!-торопил Муратали.- Небось опять разгуливала со своим Керимом! Тебя уже не раз с ним видели. Смотри, дочь, осрамишь ты меня на весь кишлак!
Когда отец ушел, Михри ке спеша оделась, заплела длинные косы, бегущие по спине двумя тугими черными струями, умылась, взяла веник и, не слушая отцовских попреков, принялась подметать двор.
Видя прилежание дочери, Муратали успокоился и с тайным довольством оглядел свои скромные владения. Небольшой двор окружен ду- валом из горных камней разных оттенков и размеров. К дувалу прижался огородик: скоро он зазеленеет всходами лука, помидоров, пряного, пахучего райхона, душистого джанбыла, а также хны и усьмы [2], - услады молодых девушек. Взгляд Муратали задержался на урюковом дереве…
Могучее дерезо - гордость хозяина - покровительственно распростерло свои ветви над цветниками, над супой, покрытой огромным выцветшим ковром, над низеньким, ветхим домом, слепленным из глиняных катышей. И двор и дом постороннему человеку показались бы неказистыми, но для Муратали они дороже всего на свете; и где бы он ни был, - он, как о чем-то родном и желанном, вспоминал о доме, о сандале [3], на котором можно погреть старческие кости, о своем урюковом дереве, самом красивом в кишлаке. И воспоминания эти согревали сердце Муратали.
Покончив с уборкой, отец и дочь позавтракали на супе. Хлопковые поля находились за несколько километров от Катартала. Дорога туда была ровной, удобной, но, чтобы вовремя попасть на свой участок,\Муратали приходилось выходить из дому ранним утром. Правда, он уже привык к большим расстояниям: пшеничные поля, где он работал до освоения новых земель, находились далеко за горой, и добираться до них было еще трудней, чем до нынешнего участка.
Утро разгоралось. Небо над горами окрасилось в нежно-алый цвет. В ущельях и лощинах еще лежал розоватый, чуть подсвеченный лучами восходящего солнца туман, но уже открылись взору вершины дальних гор, и на них сверкали снега, словно золотые узоры на бухарской тюбетейке.
Поднявшись на супу, чтобы убрать посуду, Муратали, словно зачарованный, так и застыл, глядя вдаль, в ту сторону, где раскинулись колхозные земли. Отсюда, с глиняной супы, хорошо видна была дорога, тянувшаяся от Катартала в Алтынсай. Сколько раз проходил он по этой дороге- на работу, с работы… Привычка сделала этот путь незаметным для Муратали; он шагал легко и споро, размышляя о предстоящем дне, о планах и делах бригады. Дорога осторожно пробирается между горами. Вот она миновала Ширин- Булак. Вот наконец вырвалась на простор, пересекла серую ленту шоссе и привольно устремилась к алтынсайским хлопковым полям. Полей этих Муратали отсюда не видит, они расположены чуть правее, за выступом горы. Перед глазами у пего - только степь, вызелененная первой травой, усеянная пестрыми цветами. Чем дальше, тем суше земля; она опалена дыханием Кзыл- Кума, насквозь продута неутомимыми знойными ветрами. Почва здесь твердая, комковатая, покрыта лишь жалкими пыльными вихрами полыни. Это целина. А за ней - красные барханы пустыни, которая уходит куда-то далеко-далеко, за туманный горизонт, и потому кажется бесконечной. Целина… Земля, веками ждущая хозяина. Муратали вдруг вспоминаются слова секретаря райкома партии Джурабаева, с которыми он в прошлом году обратился к колхозному собранию: «Вы сняли богатый урожай с недавно освоенного алтынсайского массива. Попробуйте теперь поднять целину - и она одарит вас еще щедрее. Целинные земли хранят клад, который всех нас - навечно! - сделает зажиточными».
Все это - и хлопковые поля, и целинная степь - тоже владения Муратали. Он еще раз окинул их хозяйским оком, подумал о том, сколько труда придется положить, пока откопают они бесценный клад, и вдруг спохватился, что опаздывает на работу. Михри, поджидая отца, уже стояла за калиткой. Муратали отнес в дом посуду, вскинул на плечо кетмень.и заспешил было к дочери, но не успел сделать и нескольких шагов, как калитка отворилась, и во двор вошел давний приятель Муратали - Гафур. Муратали остановился, ошеломленно уставившись на нежданного гостя. Он давно не видел Гафура и с трудом узнал его…
Одежда гостя являла собой диковинное зрелище. На ногах расхлябанные калоши, густо оплетенные веревками, так что издали они походили на русские лапти. В старые шерстяные носки были заправлены добела выцветшие, заляпанные грязью солдатские брюки. Ватник казался поновей и покрепче брюк. А весь этот маскарад венчала совсем новая, видно только что купленная тюбетейка.
Гафур подождал, пока хозяин вдоволь насмотрится, надивится, оскалил в улыбке желтые зубы и шагнул навстречу старому другу. Друзья обнялись и только после этого поздоровались за руку.
- Ай, хорошо, что вернулся! - радостно воскликнул Муратали. - Давно на воле?
- В.кишлак пришел только вчера, - ответил Гафур и нахмурился. - Думал, хоть дома, в родном кишлаке, отдохну душой и телом. Думал, племянница пожалеет меня, протянет руку помощи. Да не тут-то было! Шел к родным, а встретили, как чужого…
- Подожди, дорогой! Ты же отсидел сколько полагается. Что было, то прошло. Неужели Айкиз до сих пор не забыла о прошлом?
- Какое там! Сама же оклеветала меня, упекла в тюрьму, а теперь и знать не желает. Каменное сердце у нее, каменное!,
Муратали слушал, недоверчиво покачивая головой, а Гафур, приняв это за выражение сочувствия, распалившись, в мрачных красках расписал свою встречу с Айкиз.
Айкиз, и правда, приняла своего родича неласково. Она занималась у себя в сельсовете, когда к ней нежданно-негаданно заявился Гафур. Он был пьян, еле держался на ногах. Уставившись на Айкиз налитыми злобой глазами, Гафур насмешливо прохрипел;
- Ну, здравствуй, племянница! Что же ты не навещала своего несчастного дядюшку, не носила ему передач? А?
Айкиз, не протягивая руки, кивнула на стул;
- Садитесь, пожалуйста, и объясните, что вам от меня надо.
