Краем глаза Иван Васильевич заметил у входа какое-то шевеление, а затем кисть с фитилем чудесным образом отделилась от руки и с глухим шлепком упала на пол. Детина с пищалью обмяк, повалился животом на стол. Остальным проказникам уже мяли бока и физиономии опричники.

Царь понял что произошло, лишь когда увидел Федора Басманова с окровавленной саблей.

– Ты?! – выпучил он глаза.

В них не было радости, одно изумление.

– Я, государь. Кажись, вовремя. Всех утырков повязать и в телегу, лично разбираться стану, – отдал он приказ стрельцам в легких осенних кафтанах.

– А что ты тут делаешь, Федька? – царь отер взмокший подбородок рукавом рясы. – Я ить тебе велел в Слободе сидеть, палаты мои стеречь.

На Федора и Ивана Васильевича все глядели с испугом и недоумением, в том числе и скрученные на полу «утырки». «Ца-а-рь, – выдавил наконец из себя один из них. – Не может быть…» Другие задергали ногами, запричитали: «Прости, царь-батюшка, по скудоумию сотворили!» Того что лишился кисти, сразу закололи, чтоб не орал.

– Не мог тебя одного отпустить, благодетель, – ответил царский любимец. – Сердцем чуял беду.

Прищурил свои синие глаза и варяг-молодец. Склонил пшеничную голову набок, пристально разглядывая Ивана.

– Государь? – спросил парень.

– Он самый, – ответил царь, подошел к нему, приобнял. – Спасибо, друже, за услугу и преданность отблагодарю. Как звать?

– Кашка. Димитрий сын Адамов. В кромешники записаться иду, скверну на Руси выводить.

– Адамов?

– Родич из свеев, мать от новгородских словен. А ты точно царь?

– Тебе что, метрику церковную показать?

– Чего же лысый, как коленка?

– Тебя не спросил, утырок, – буркнул Иван. – Федор, дай ему денег.

– Нет с собой, государь.

Царь по-простому задрал полы рясы, спрятал кинжал за широким кожаным поясом, подошел к Басманову.

– Ты, и без монет? А это что?

Он взял опричника за руку. На указательном пальце блестел широкий перстень из красного камня в золотой оправе.

– А-а, это я у шведа Ларсона, капитана королевских керасиров в кости взял.

Сказал и прикусил язык.

– Так, значится, вы в Ливонии воюете?

– Да нет, государь… я хотел… то было еще при Волыни.

– Ну, а коль при Волыни, тогда и ладно.

С этими словами государь принялся стягивать с пальца Федора перстень. Тот кривился от боли, но молчал.

Иван поглядел на камень.

– Рублев на шестьдесят потянет. А?

– На сто, благодетель, – ответил, хлюпая носом Басманов.

– Держи, Кашка, – протянул царь перстень парню. – Дал бы более, да, вишь, нет. Жалую сей же час опричником. Земельку земскую тебе потом подберу.

Казалось, Дмитрий всё ещё не верил, что перед ним государь всея Руси, которого в народе величают то Мучителем, то Грозным.

– Не надобно мне, – отстранил он руку с подарком. – Я ить не за деньги стоял, а за правду.

– Царево подношение отвергаешь?! – вскипел моментально государь.

– Точно, Грозный, – ухмыльнулся парень. – Коль ты царь и опричником нарек, возьми лучше к себе, предан буду.

– Хм. Шустер. Поглядим. А тебе, Федька, вот моя благодарность.

Царь со всего размаху ударил Басманова ладонью в лоб. Тот отскочил к стене, споткнувшись о лавку, растянулся на полу.

– За что, государь?

– Не смей более меня ослушиваться. Ишь, надумал за царем следить! Твое дело собачье – приказали, выполняй.

Народишко в корчме все это время сидел притихший, не смея пошевелиться. Кабатчик и вовсе превратился в соляной столб, а когда царь «отблагодарил» Федора принялся беспрестанно икать.

Царь подошел к нему.

– И с тобой за хлеб-соль расплачусь, Иван сын Григорьев. Ну-ка, Федька, что там у тебя на деснице еще блещет?

Басманов не заставил себя ждать. Быстро стянул с пальца на другой руке перстень, правда, не такой богатый, протянул целовальнику. Тот низко поклонился сначала царю, потом опричнику Басманову.

– Что с обидчиками паскудными делать? – спросил как ни в чем не бывало Федор. – Сразу на кол посадить, али для начала попытать?

Государь устало махнул рукой:

– Да ну их, утопи просто в ближайшей речке и всё.

– Слушаюсь, Иван Васильевич.

– Отпустил бы ты их, – подал голос молодец Кашка.

– Как так? – раздул ноздри царь. – Для чего же воров-то отпускать?

– Да какие они воры? Так, ерпыли брыдливые. Ты ить и вправду дел бесчестных немало наворотил.

– Что?! – вскинулся Басманов и пошел на Дмитрия. Но царь его остановил.

– Ну, продолжай, – сказал он.

– Ослобони их, пусть помнят великодушие твое царское и об том народу рассказывают.

– Может, еще и наградить?! – не унимался Федор. – Они властелина Третьего Рима чуть живота не лишили!

– Награды, конечно, не достойны, веревки достойны. Но милосердие сильнее кнута.

– Ишь, мастер какой словесный. Тебе бы в монахи, а не кромешники. Отпустил бы, да ить при смерти я. Разве не слыхал? Разнесут, что здоровый. А то мне не надобно.

– Чудно. К чему тебе это? Хотя, то твое царское дело. Токмо кто им поверит, что они с самим царем в захолустным кабаке за одним столом сидели, да еще убить его собирались?

– Ладно, жизнь отнимать не стану, но и воли не дам. Федька, определи псоватых на Сьяновские каменоломни. И все! А ты… Кашка сын Адамов, со мной пойдешь.

В кабак ворвался человек, обросший словно болотный нежить. На груди его болтался обломанный снизу деревянный крест.

– Други! – заорал он с порога. – Царь-государь Иван Васильевич помер! Осиротели!

Кто-то начал креститься, ошалело переводя взгляд с мужика на Ивана и обратно. Другие закашлялись, будто поперхнулись. Цирюльник сполз под стойку, прикрыв рот рукой. Он крестился неистовее всех.

– Помер? – поскреб голый подбородок государь. – Ну вот и ладнось, ну вот и слава богу.

Сделалось так тихо, что слышно было ожившую на окне осеннюю муху.

– Все уразумели, что я помер?! – рявкнул вдруг царь. – Ну так-то, сермяжники, прощевайте.

Оттолкнул волосатого «болотника», вышел из корчмы. За ним поспешил новоиспеченный опричник Кашка.

А в Разбойном приказе, что на Зарядье, продолжалась беседа стряпчего Губова с тиуном главного опричника Бакуней.

– Малюте по-любому конец, – говорил Василий. – Кто ж простит захудалому дворянишке Грише Бельскому, случаем выбившемуся в бояре, непотребные игры с самими Рюриковичами! Ни князь Старицкий, ни сын Иван, ни Шуйские не простят. Да даже ежели и не они займут престол, Малюте не простят обид. За его проказы многие захотят бывшего любимца государя живьем закопать. И так и сделают. А коль узнают, что это он Ивана Васильевича отравил, так народ его ужо завтра на площади растерзает. У меня есть доказательство его кознодейства. Письмо. То, что ты передал дьяку Никитину от Малюты.

– Так это ты его порешил?

– Он сам на кинжал напоролся, – быстро ответил за Василия Годунов. – Сам!

Плетнев заиграл желваками, лицо его сделалось желтым, как при лихорадке, а уши покраснели, словно их подогревали свечами.

– Да перестань же трутом махать перед бочкой! – не сдержался он в адрес Бориса. – Вся изба ужо серой провоняла.

Годунов на это лишь рассмеялся. Но трут все же погасил, подпалив предварительно свечу от лампады под Богородицей. Он подошел к Бакуне.

– Ты сам-то читал сие послание? – тихо спросил Борис.

Вопрос прозвучал зло и даже угрожающе. Бакуня хотел возмутиться наглости юнца, но, вспомнив оплеуху, передумал. Он, конечно, не сомневался, что в миг бы разделался с этим наглым переростком, но теперь было не до того.

– Нет. Письмо печатей сургучовой было скреплено.

– Тебе ли она преграда?

– Не читал!

– И даже не ведал что в нём?

– Не ведал.

– Скуратов встречался со Старицким на днях?

– Только от него возвернулись.

– Выкладывай, друже, об чем говорили, да всё в точности.

Бакуня вздохнув, передал разговор, что состоялся вечером в доме князя.