– Так оно аки ветер. Сегодня так, завтра эдак. К Сигизмунду надобно.

– Что?

– Что! Что! – вдруг вспылил Скуратов. – Как бы поздно не было! Нужен ты земским, как лягушке перья. Это я тебе тогда так, на уши соломы наплел. Помрет Иван, такой раздрай начнется… Одна надежда на короля. Хорошо бы он дал теперь Андрюшке Курбскому достойное войско и тот бы сидел на изготовке. Когда царь помрет, обойдет Полоцк и быстрым шагом сюда. Покуда многие наши стрельцы в Ливонии да на юге. Войско что я привел из-под Полоцка – так, разве для видимости.

– Не пойму тебя, Гриша.

Князь встал, расправил плечи. – Я, по-твоему, самоубийца? Опять же ты сам говорил, что ляхи меня первым на кол посадят.

– Пошутил я. Зачем Сигизмунду на троне Андрюшка? Он ведь знает, что народ его предателем считает. Ну посидит месяц другой, а опосля его на пики сбросят. Нет. Королю надобно, чтобы народ русский смирным был, а правитель в дружбе с ним. Через такого он свою веру постарается насадить, постепенно. А то поддержка Рима и большие деньги. Чуешь? Ты Сигизмунду нужен, князь. Ты!

Владимир Андреевич опять хрустнул шейными позвонками, задумался. Потом налил себе полный кубок вина, без продыху осушил. Закусывать холодной телятиной не стал, вытер рот рукавом.

– Верить тебе, Малюта, что скорпиону.

– А ты не верь, дело твое. Только здраво рассуди прав я или нет. То-то. Надобно письмо Сигизмунду сочинять. Бакуня его Андрюшке передаст.

– Чего же писать?

– Я потом скажу.

– А ежели царь комедию ломает? Возьмет завтрева и на ноги встанет. Что тогда?

– Это мы выясним.

– Как?

– Над углями еще никто не молчал. Вот и Васька Губов заговорит.

На ночь Малюта с Бакуней в Воробьёве не остались. Помчались в загородный дом Скуратова, что находился за Белым городом. Там боярин велел своим кромешникам немедля разыскать царского стряпчего Губова и тайно доставить его к нему. Бакуня пришпорил коня и вместе с дюжими молодцами умчался в ночь.

Иван проснулся ни свет ни заря. Бока ломило – не привык спать на этой широкой, мягкой кровати. В слободе обычно простым топчаном с медвежьей ергачиной перебивался. Выглянул из-за плотной шторины. Прислушался. Никого. Опустил босые ноги на пол, отдернул. Холодно. Опять холопы палаты как следует не протопили.

Взглянул на ночной глиняный горшок. Жуть как хотелось воспользоваться, но нельзя. Узнают, что справлял в него нужду, всё поймут. А ить он при смерти. Неподвижен. Подошел к двери, которая вела в столовую палату. Лестница в нужник находилась за ней. Велено было наверху никому не находиться, чтобы не беспокоить царя. Дозволялось только немому татарчонку Аги, что должен был давать больному воду и куриного бульона. Собрался уже выскочить из покоев, но внизу раздались голоса. Они становились всё громче. С охранными кромешниками кто-то бранился. «С кем говоришь, холоп!» – донеслось отчетливо. «Да, ить с нас головы снимут!» «Кто? Гляди, чтоб я с тебя первым и не снял».

Топот на лестнице, что ведет со двора прямо в покои.

Выругавшись, государь нырнул в постель, задвинул занавески. В дверь ввалились не постучав, громко сопя. Подошли к кровати. Оттянули тряпицу.

– Государь…

По голосу Иван сразу узнал думного боярина Юрия Головина.

– Даже не шевелится, нос ишь как заострился, – сказал другой.

Сомнений не было, это – Илья Плетнев из бояр земских. Оба в силе, на Соборе их голоса веские.

Слетелись на умирающего льва, – подумал царь. – Шкуру заранее делить. Ну, ладно, послушаем.

Ему стоило большого труда не моргнуть и не пошевелиться.

– Кажись, совсем плох, – прошептал Головин.

– Что делать-то станем? Может, пора Собор созывать?

– Митрополит не позволит, пока душа с телом не рассталась. Но готовиться надобно. Сомнений нет.

– Кого кричать-то будем, Ивана?

– Квелый он, безликий, – ответил думный боярин.

– То-то и лучше. На кой нам Рига ливонская? Пора уж заканчивать там. Жили без балтийских податей и слава богу. Того и гляди Литва с Польшей объединятся и тогда нам крышка, до Москвы дойдут. Сигизмунд шутить не будет. А уж сразу супротив немцев, финов, шведов и Крымского хана нам точно не устоять.

– Не устоять, Илья Матвеевич, – вздохнул Головин. – И от опричнины сплошное разорение. У меня ить сколько отобрали, не сосчитать. Запомнится нам Иваново царство.

– Ох, запомнится, друже.

Плетнев протянул руку к лицу государя, помахал перед ним. Поднес ладонь к губам.

– Чуешь что-нибудь? – спросил Головин.

– Не пойму. Кажись тихо.

Иван Васильевич затаил дыхание, напрягся.

– Пощупай под скулой, – посоветовал Головин. – Бьется? А-а, дайкось я.

Он отстранил Плетнева и сам засунул два пальца под подбородок царю.

В этот момент левый глаз «больного» резко отворился. Он крепко перехватил руку Головина, сжал, вывернул.

Оба боярина отскочили прочь. Запутавшись в длинных полах кафтанов, свалились на спины, смешно задрав ноги.

Царь соскочил с постели, схватил, выроненный Плетневым посох.

– Сигизмунд, говорите, шутить не любит? А я шибко люблю.

Бил обоих с остервенением, роняя густую слюну, пока резной, с золотым обкладом посох, не обломился. Затем, отшвырнув палку, схватил бояр за воротники.

– То, что вы здесь сказывали, вам зачтется. А пока… Ежели кто узнает, что я в здравии, непотребники, лично каждому кишки вырву через поганые пасти. Уразумели?

Бояре в ужасе кивали головами, мычали непонятное.

– Ух, лободырники! – погрозил напоследок кулаком царь и галопом понесся в нужник.

Стрельцов, что пустили к царю бояр, выпороли на конюшне. Их сотнику Лямову Иван Васильевич лично намял физиономию. Тот только таращил глаза и беспрестанно икал. То ли от обиды (он ведь герой Казани и Астрахани), то ли от удивления, что находящийся при смерти государь, столь проворен и силен.

С того момента кому-либо заходить даже в нижние этажи палаты запрещалось. Ну, кроме повара Малявы, его двух сподручных холопов и татарчонка Аги. Горыню, оказавшимся преданным человеком, посвятили в то, что болезнь царя не настоящая. Так надо. И ежели кто спросит, говорить, что государь очень плох и уже никого не узнает. Он помогал Ваське Губову и Бориске Годунову собираться в Москву, везти туда тело думного дьяка Никитина. Готовил им харчи, промасливал тряпки деревянным маслом, в которые завернули Тимошку. Для чего повезли, не спрашивал. Хотя было очень забавно узнать. Ведь не было у Никитина в Москве никого, жил уже пару лет бобылем, после того как в проруби кануло все его семейство. Поехали весной на санях в Заяузье, да и провалились. Одни шапки выловили. Закопали бы дьяка на местном погосте и ладно.

Однако велено было устроить Никитину отпевание ни где-нибудь, а в Успенском соборе Кремля, а после похоронить со всеми почестями в Чудовом монастыре. Не каждый удостаивался такой чести упокоиться в стенах обители, возведенной в память о чудесном исцелении от слепоты Тайдулы, матери хана Золотой орды Джанибека. Прозрела она благодаря молитвам митрополита Алексия. Конечно, сему странному погребению пытался воспротивиться Филипп, но царь (когда еще был в «здравии») так грозно хлопнул посохом у ног святейшего, выругался так непотребно, что тот отступил. «Делай, государь, что считаешь нужным. Токмо думный дьяк Никитин и Новодевичьего погоста не заслужил». « А ты не лезь, Федор Степанович, куда тебя не просят, ежели не желаешь сам в какой-нибудь монастырь ужо вскоре отправиться».

Расчет был на то, что пышные похоронные церемонии сильно озадачат злодеев. Выбьют из колеи. Ежели это и в самом деле козни Малюты, то он предпримет ряд необдуманных шагов и с головой себя выдаст. Так же поступят и остальные воры, когда узнают, что Никитку хоронят почти как святого. Значит царь ему шибко обязан, дьяк оказал ему неоценимую услугу. Но какую? Предупредил о заговоре и об отраве? Но тогда почему царь занемог, а Тимошку убили?