Главная аллея сада была центральным проспектом, по которому двигались сюртуки под руку с цветастыми оборками и кружевами. Движение здесь носило плавный, ритуальный характер. Периферия сада была совсем другой: там задавали тон парочки, скрытые друг от друга в густой тени. Их близость к центральной аллее соответствовала их позерству: сидящие у аллеи изображали эффектную интимность, а отдаленные уголки были отданы тем, кто не желал видеть никого, кроме друг друга.

Туда-то Рэй-второй и повел недоумевающего Рэя-первого.

— Стой! Ты куда? Вот же все… — Рэй-первый тянул за рукав своего тезку, показывая на центральную аллею. Его взгляд напряженно скользил по прохожим, выискивая среди сюртуков и шляп знаменитую балерину и бывшего герцога. — А там ведь — парочки одни… — Рэй-первый стыдливо хихикнул.

— Не хочешь — не иди, — ответствовал тезка, и Рэй-первый молча пошел за ним.

По правде говоря, его томило любопытство. Кроме желания увидеть легендарных родителей Рэя-первого, в нем елозил еще и тайный интерес к парочкам: отец никогда не выпускал его за пределы центральной аллеи.

Они шли довольно долго, и Рэй-первый чем далее, тем более беззастенчиво присматривался к сидящим. Тайна поцелуя давно занимала его, и он дрожал от прикосновения к запретному знанию. По мере продвижения в глубь сада он, переполненный впечатлениями, начал дергать Рэя-второго за рукав и кивать ему на влюбленных:

— Глянь, а эти-то как… Лижутся! — и стыдливо хихикал.

Особенно его впечатлила пара, увиденная в дальнем уголке аллеи:

— Погляди, а вот… Девчонка совсем еще… как школьница, — и дядька седенький… Глянь, как он ее!.. А красивая какая!!! Умереть можно!!! Да глянь же!.. Ты…

Он замолк, потому что Рэй-второй направился прямо к этой парочке, подпрыгивая козликом; по мере приближения подскоки усилились — и он буквально врезался в целующихся, как таран.

— Мамумба! Папумба! Ффффух!.. — и повис на них, расположившись сразу на четырех коленях.

— Здрасьте! Явление!.. Ты откуда явился, чужеземец? Откуда свалился? С неба или с дерева? А где же змей? Осторожней, братика не забодай! — весело зашумела парочка, ероша ему волосы и не прекращая обниматься.

— Я — с Горки. А змей — улетел… Совсем улетел! Но я не расстроился, честно-честно!

— Змеям тоже свобода нужна! А то он все привязанный у тебя… Пусть полетает, подышит… Так, а это что за бледнолицый? Стоит на заднем плане, изучая узор тротуара?

— Это Рэй. Тоже Рэй! Рэй-первый.

— Ого! А чем Рэй-первый первее других Рэев?

— А он сказал, что он в этих краях первый был Рэй, и больше Рэев не было. Ну, а мне все равно — первый, второй, двадцать девятый. Я же все равно один такой?

— О да, единственный. Узнаю, узнаю фирменный способ драть коленки, — девушка, лизнув ладонь, вытерла царапину на колене у Рэя. — На тебя йода не напасешься, единственный ты змеелов! А в каких это краях Рэй первее всех Рэев?

— Да здесь недалеко. Я его по дороге встретил. Родители его ушли, ну, он со мной и убежал — змея пускать.

— Рэй Первый! Ваше вашество! Чего же ты не подходишь? На лавочке всем места хватит, — девушка подвинулась, но Рэй-первый не шевелился, глядя на нее во все глаза.

— Рэй! Что с тобой? Тебя заколдовали?

— Да нет, мам, просто он тебя умом трогает, — объяснил Рэй-второй.

— Как?

— Ну… Он просил тебя потрогать, а я сказал, что лучше умом…

Женни, распахнув блестящие глаза, смотрела на него, потом на Рэя Первого; потом — фыркнула, да так весело, что заулыбался и Рэй-первый, наморщив горящие щеки.

Он никогда не видел таких красивых девушек, никогда не видел, чтобы взрослые так говорили с детьми, и смотрел на тонколицую Женни, как на заморское чудо, разинув рот.

Нэд сказал ему:

— Так, еще одним поклонником больше… Садись, бледнолицый, со мной: Женни тебя застесняет и заулыбает. Мы, мужчины, поймем друг друга. Садись, — и он улыбнулся Рэю так, что тот не смог не подойти и не присесть, глядя на Нэда и Женни во все глаза.

С ним никто еще так не говорил. Ему вдруг показалось, что он попал в веселую, захватывающую книжку с картинками, где все стремительно искрится и кружится, как карусель на празднике; ему захотелось остаться в этой книжке навсегда, и он схватил Нэда за рукав и сжал его…

Гуров приметил ее еще до отплытия. «Надо же — белая ворона…»

Она и впрямь была белой — и платье у нее было белое, и копна солнечного пуха на голове, взбитая ветром в одуванчик. Она была тонкой, пугливой и казалась девочкой, хоть кожа на лице и выдавала возраст («двадцать пять? двадцать семь? неужели больше?» — думал Гуров). Белая Ворона («не ворона все-таки — ласточка, или чайка…») — Белая Чайка нервничала: приоткрыла рот и оглядывалась по сторонам, как потерявшийся ребенок.

Она была красива ломкой, прозрачной красотой, как мадонны со старых картин. Гуров даже развернулся, чтобы наблюдать за ней — но тут палуба вздрогнула. Все зашаталось, смешалось, опрокинулось; пространство залил смертный рев, и Гуров позабыл обо всех женщинах мира, стараясь только не упасть и увернуться, когда будут падать на него.

Исходя утробным воем, кряхтя и содрогаясь, позвякивая, поскрипывая и похрипывая, «Смерч Революции» отвалил от ялтинского мола…

«До Одессы два дня непрерывной качки, тряски, грохота, вони, сомнительной романтики — всего за… сколько я там заплатил за билет?», думал Гуров. Палуба пестрела бесчисленными авоськами-чемоданами, панамами и лысинами. Зашуршали газеты — и на свет явились куриные ноги. Гуров вспомнил о собственной курице, бережно завернутой в такую же, как у всех, газету, и поморщился…

Через пять минут он снова был на палубе. Сунув руки в карманы и заставляя себя удерживать равновесие, Гуров начал осмотр «Смерча».

Как всегда, его тянуло туда, куда нельзя. Усмехаясь и спрашивая себя — «когда перестанешь быть мальчишкой?» — он перелез через цепь, преграждающую вход в служебную зону. Ничего интересного там не было — но Гуров шел дальше, к носу и якорям. «Встречу матроса — притворюсь иностранцем…»

Вдруг — услышал из-под ног невидимое, глухое:

— Чччерт!

Голос шел откуда-то снизу. Гуров вздрогнул. Гудело море, скрипели и позвякивали снасти…

Недоумевая, Гуров сделал шаг к якорям — и снова услышал голос, не разобрав на этот раз слов.

Поняв вдруг, откуда звук, Гуров глянул в дыру, куда уходила якорная цепь — и там, в сумраке, увидел чье-то лицо.

Секунду они молчали, глядя друг на друга.

— Ты что тут делаешь? — спросил Гуров.

— Ничего, — ответило лицо.

— Эй. А ну вылезай, — сказал Гуров, помолчав.

— Не хочу.

— Вылезай, кому говорю.

— Не хочу. Не могу.

— «Не хочу» или «не могу»?

— Не хочу. И не могу. Ай!.. — лицо вдруг грюкнуло цепью, отъехало на полметра ниже и пожаловалось Гурову: — Скользко, чччерт!

— Так. А ну давай лапу! — Гуров протиснулся, сколько мог, в дыру, и вытянул руку вниз. — Видишь меня? Видишь руку? Давай… Давай!

— Не могу, — извиняющимся голосом сказало лицо, — не могу отпустить цепь, понимаете? Она скользкая, в мазуте, понимаете?

— Понимаем. Так… Попробуй подтянуться ко мне.

— Не выходит…

— Выходит! Плохо пробовал. Еще пробуй.

— Ско-ользко…

— Ты! Чудо-юдо корабельное. Подожди. Не шевелись, слышишь? — Гуров с трудом вылез из дыры, снял пиджак, скрутил его в жгут и влез обратно:

— Так. Смотри и слушай. Вот пиджак. Он крепкий. Я держу его сверху, ты хватаешься снизу, я тебя подтягиваю, ты помогаешь себе ногами. Понял? За рукава не вздумай хвататься. Понял или нет?