В течение дня была стрельба в цель, и, отдохнув, утром 28-го шайка выступила далее. Воевода продолжал идти по лесистой местности, в один переход надеялся достигнуть безлюдной лесной пущи, между реками Добчанкой и Проней, и оттуда уже мог высмотреть возможность пробраться до Пропойска. Выйдя на почтовую дорогу из Могилёва в Чериков, шайка на станции Придорожной захватила двух проезжавших офицеров и почтовых лошадей, и с бодрым духом и польскими песнями пустилась далее; но тут воевода получил отчаянные вести от лекаря Михаила Оскерко, жившего в Могилёве, как самом удобном месте, при администрации наводненной поляками, для получения и передачи кратчайшим путем сведений от обеих сторон. В ночь на 28 в Могилёве уже были известия о разгроме и бегстве всех появившихся в губернии шаек, о неудачных попытках поднять население к мятежу, о повсеместном усердии крестьян ловить мятежников. В тоже время в Чериков батарейному командиру, подполковнику Богаевскому, было послано предписание немедленно выступить к Проне, отыскать и настичь ускользнувшую шайку воеводы, или как ее называли, горыгорецкую. Получив столь неприятное известие, Жверждовский круто повернул к Проне и под вечер дошел до фольварка Литяги, помещика Висковского. Там вовсе не ожидали такой большой компании, и пришлось поужинать чем случилось. Немедленно было послано добыть какие-нибудь средства к переправе. Отыскали какой-то паромик, и в темную дождливую ночь поднялся весь табор, и при фонарях направился к переправе. С рассветом на 29 число, начали понемногу перебираться; перебравшиеся, утомленные после бессонной ночи, располагались у самого берега; только к двум часам пополудни, последним переплыл на противоположный берег воевода со своим штабом, а в это время раздавались уже крики: „Москали, Москали!" Едва-едва успели уничтожить паром.

Подполковник Богаевский, получив предписание, тотчас же под вечер 28-го апреля выступил из Черикова с ротой стрелков и двумя орудиями. Пройдя 10 верст до деревни Езеры и не найдя там мятежников, он остановился на ночлег, а крестьяне пустились разыскивать шайку, и действительно к утру уведомили, что она двинулась к Проне, пройдя накануне Придорожную станцию. Следуя по стопам шайки, Богаевский достиг Литяги и увидел мятежников уже на противоположном берегу.

He имея возможности перебраться через реку, командир батареи поставил свои два орудия на берегу и пустил в удаляющегося неприятеля несколько выстрелов картечными гранатами. Первая граната перелетела через голову арьергарда и лопнула посреди шайки. От разрыва, свиста и разлета осколков и пуль горыгорецкие победители кинулись врассыпную; испуганные лошади одни побросали своих седоков и разбежались, другие в телегах кинулись в сторону с дороги и завязли в грязи. Беспорядок сделался общий; вспомнили спасительную команду "до лясу" и разбежались верст на десять вокруг по соседним деревням, так что воевода только с большим трудом мог собрать их у деревни Добрый Мох. Человек 30 крестьян этой деревни при появлении шайки вооружась чем попало, хотели было кинуться на мятежников, но увидев около 200 собравшихся вооруженных людей, остановились. Не менее их и мятежники были очень озадачены приготовлением к бою крестьян; в этой крайности один горыгорецкий студент, с бородою и длинными волосами, вышел к крестьянам в священнической рясе и проповедническим голосом держал речь: „Против кого идете вы ребята? Против поляков, которые за вас поднялись? Не с топорами и косами должны вы встречать их, но с хлебом и солью. Вот я, русский священник, видя добрые их намерения, пристал к ним и иду вместе". Но крестьяне не воспользовались примером мнимого пастыря и ни за какие обещания не согласились разрушить мост на реке Ресте, чтобы избавить мятежников от погони.

От Доброго Мха шайка приютилась на ночлег у помещика Маковецкого в фольварке Мошках.

Шайка была совершенно деморализована. В тот жe вечер двое подали пример побега и поворотили назад; но крестьяне Доброго Мха захватили их, обезоружили и отобрали найденные при них 7.055 рублей серебром денег.

На рассвете было назначено выступление; но в течение недели скитаний по лесам и болотам жар поостыл значительно: семнадцать человек отказались от дальнейших странствований. Впрочем Жверждовский уже не нуждался в шайке; он имел достоверные сведения о совершенном фиаско мятежа по всему своему Могилёвскому воеводству. Он успел списаться с Михайлом Оскерко. Шайка была еще нужна ему от Придорожной станции, чтобы конвоировать его воеводскую особу, рисковавшую пробираясь без прикрытия, быть схваченной и связанной толпой крестьян; впрочем, теперь недалеко был фольварк, где Оскерко назначил ему свидание, чтобы безопасно и без возбуждения подозрения выпроводить его на почтовых: шоссе было близехонько, можно было снова Топору преобразоваться в капитана Величко. Шайка, ни о чем не догадываясь, сопровождала воеводу еще верст пятнадцать, до Культицкого леса; но там 30-го апреля неожиданно последовало курьезное прощание. „Должен я вам сказать правду, — произнес воевода, — что если б я набрал баб, то более сделал бы с ними чем с вами — трусами. Я уезжаю, а вам советую положить оружие, сдаться и воспользоваться манифестом. Прощайте!" Тележка была готова, и он укатил в своем форменном сюртуке; Жуковский преобразился в денщика и, как новый Санчо Панса, вскочил на облучек.

Опасаясь крестьян, подозрительности станционных смотрителей и деятельности рогачёвского исправника Блохина, оба великих ревнителя предпочли прямо ехать в Могилёв, где нет необразованных крестьян, что и было исполнено. Из Могилёва Оскерко нашел случай безопасно выпроводить воеводу далее.

Долго в размышлении стояла осиротевшая шайка; наконец решили выбрать трех уполномоченных послов и послать к становому в Пропойск с предложением сдачи без всякой капитуляции, только с просьбой прибыть поспешней, дабы предупредить нападение крестьян. Ночью прибыл становой, насчитал 140 человек оставшихся под ружьем^{21}, обезоружил их и на другой день торжественно вступил в Пропойск с приведенной им главной армией, положившей перед ним оружие.

Обратимся к подвигам второстепенных довудцев.

Нападение на батарею у Кричева было, как мы уже упомянули, поручено Жуковскому-Косе, бежавшему из Смоленска артиллерийскому поручику. Около половины апреля, Коса расположился в Чериковском уезде в имении помещика Сигизмунда Бродовского в фольварке Лущевинке, в пятнадцати верстах от Кричева. Прибытие довудцы оживило окрестность: начались съезды, ежедневно помещики катили с разных сторон, чтобы людей посмотреть, себя показать и вдоволь наслушаться привезенных из Литвинова разных нелепых слухов и нелепых планов. Жуковский говорил как начальник сильного отдельного корпуса великой армии, и его собеседники развешивали уши, когда он излагал перед ними теории военного искусства всех времен и свои стратегические соображения. Среди простого, по их мнению глупого белорусского населения, им и в голову не приходило принимать какие-либо предосторожности, а это население, возбужденное слухами о событиях в Польше и Литве, стало однако сильно толковать, что паны что-то не даром разъездились, что-то недоброе замышляют, и что за ними надо поприсматривать.

Согласно общему распоряжению, 22 число было назначено для выездов из домов. Собралась большая компания в Лущевинке; в числе прочих был и помещик Мицкевич; дворовым было сказано, что собирается большая охота.

Сбор шайки был назначен у Ратоборского кладбища и близ околицы Свиное, в девяти верстах от Кричева. Околица эта могла служить, с соседними лесами и возвышениями, удобным операционным базисом, местом расположения обоза и, в случае неудачи, первым опорным пунктом для обороны.

23 числа утром выехал довудца со своею компанией из Лущевинки; с Мицкевичем был его дворовый человек Платон Плесаков.

Плесакову по запасам бинтов и корпии не трудно было догадаться, что дело идет вовсе не об охоте. Прикинувшись готовым за своего барина в огонь и в воду, он вызвал на более откровенный разговор своего словоохотливого и хвастливого или отуманенного пана; выведав что нужно, Плесаков в то же утро бежал, и явясь в Кричеве к командиру батареи, полковнику Карманову, объявил ему о замысле напасть на батарею, и о том, что собирается огромная шайка где-то около Свиного.