А я подумал: что мне за дело до него? Пускай себе. Скапутится от своей сигареты или захлебнется кровью, если у него прострелено легкое.

Вдруг я почувствовал озноб — меня бросало то в жар, то в холод. К тому же прибавился страх умереть в этой дыре, ибо снаружи все еще шла дикая пальба.

Раненый спросил:

— Ты когда-нибудь задумывался над тем, как оно будет, когда перестанут стрелять? Конечно, тебе необходимо выбраться отсюда. Дома тебе надо быть.

Я молчал, сжимая в руке пистолет.

Раненый поднялся, нагнулся вперед.

— Ты же дрожишь. Черт возьми, когда они перестанут сопротивляться! Нас бы давно уже тут не было, лежали б себе на белых госпитальных койках. На, выпей!

Он с трудом подполз ближе, протянул мне флягу. Я жадно пил горький чай.

— А вот еще, — сказал раненый.

Впервые в жизни я выпил водки. Слезы потекли из глаз, но почувствовал я себя лучше.

Теперь он сидел на корточках передо мной, тяжело дышал. Лицо его было совсем близко. Он показался мне старым. А может, усталость и щетина так состарили его?

Мне кажется, он улыбался. Автомат остался у стены, теперь ему не дотянуться.

— Что же вы будете делать, когда все это кончится? — спросил я и удивился себе. Пальцы мои еще касались пистолета. Оставалось только поднять его и выстрелить.

— Когда я все преодолею, — медленно произнес немец в русской форме, — мне работы хватит. Нам надо начинать все с самого начала. Это будет довольно трудно. Ты же видишь, что творится. Полная разруха! А начинать придется с такими, как ты. Это, пожалуй, будет трудней всего. Но вы очень молоды, это обнадеживает. Вот так-то.

Я слушал и думал: что если я сейчас выстрелю? Тогда конец его мечтам.

Он посмотрел на меня и сказал:

— У меня тоже есть сын, ровесник тебе.

— Где же он? — удивился я.

— Не знаю, — глухо ответил он. — Наверно, тоже торчит в какой-нибудь дыре. А может, его уже и в живых нет.

Затем он вдруг закричал:

— Вам все еще мало?

Опять приступ слабости. Теперь мне его не побороть.

Я услышал голос раненого:

— Парень, ты вроде бы валишься. Глотни-ка! У меня еще таблетка есть…

Я видел кроваво-красную звезду на его шапке. В измятую кружку он налил до краев чаю, положил туда таблетку. Нагнулся ко мне. Я выпил.

Потом я сказал:

— У меня еще есть пистолет. Здесь, в картошке. — Я указал место рядом с собой, на расстоянии вытянутой руки.

Он посмотрел на меня. Не спеша порылся в картошке, достал пистолет, осмотрел его, затем выбросил магазин и швырнул пистолет туда, где лежал труп Майергофа.

Он смотрел на меня, я смотрел на него.

Потом он отполз обратно к стене, опять уселся, как вначале, положив автомат на колени.

Я лежал спокойно, не избегал его взгляда. Шум боя, доносившийся снаружи, затихал.

Спустя некоторое время раненый сказал:

— Знаешь, если все пойдет хорошо, из тебя еще может что-то получиться. Конечно, из тебя еще может что-то получиться.

Тогда я не мог себе представить, что из меня может получиться, у меня не было никакой отправной точки. Но его слова, этого немца в русской форме, пошли мне на пользу. Я их никогда не забывал.

Я засыпал — начала сказываться таблетка. Проснулся я, когда в подвале были солдаты.

Я увидел, как раненый, который все еще сидел у стены, показал на меня.

Бедро мое невыносимо горело. Когда меня поднимали, я хотел заорать, но потерял сознание.

Пришел я в себя в русском полевом госпитале. Я спрашивал о том немце в советской форме. Никто здесь не знал его.

Так оно было, Матиас. С тех пор прошло двадцать пять лет.

Отец замолчал. Блокнот Матиаса был чист.

Мальчик спросил:

— Больше ты его никогда не видел?

— Никогда, — ответил отец. — Ни в плену, ни позже не приходилось, когда я вернулся домой. Но я часто спрашивал о нем. И теперь еще, когда бываю в дороге или приезжаю в другой город, я ищу его. Но пока не нашел. И вряд ли найду, пожалуй.

— Интересно, как его звали? — спросил Матиас.

Отец молчал.

Матиас сказал:

— А насчет тебя он оказался прав. Он мог бы порадоваться.

— Ну да, он уже тогда примерно знал, что будет. И он был бы мной доволен. Думаю, что так.

Передел с немецкого Михаил Зан