За несчитанное количество дней он не только занимался услаждением тела, но и со скуки перечитал кучу малу книг, журналов и эзотерических дневников, какие давались к обязательному изучению. «Хозяин» позволял ему кормиться интеллектуально, так как любил поддержать умный разговор и не препятствовал пожеланиям принести ту или иную литературу. Но в основном они трахались и много раз - не одни.
Быть в отдалении от нормального мира только в истоке - страшно. Привыкание протекает гораздо быстрее. Человек спасается сам, укладываясь в нужную форму подобно мокрому песку.
Иной раз Чонгуку казалось, что он сходит с ума, а иной раз он просыпался с ясным осознанием правильности происходящего. Когда-то его волновала значительность подвига, а когда-то получаемое удовольствие или боль. Порой он забывал, во имя чего проходит испытания, а порой тихонько нашёптывал себе напоминания.
Таким образом, он вывел элементарный закон. Сознание поддаётся дрессировке. Запертое в сложный многоугольник инстинктов, предоставленное само себе, оно не столько находится под давлением внешних обстоятельств, сколько подвергается самосуду. Всё несовершенное, с чем сталкивался Чонгук, всегда зависело от его личностных недостатков и страхов. Нагнетающая атмосфера всеобщего разврата и распущенности расшатывала, прежде всего, его наклонности, развенчивала выверенные принципы. Впрочем, он не мог сказать наверняка, что всё вокруг плохо. В отличие от остальных, он находился здесь «по заданию» и считал, что они заслужили того, что имеют.
Чонгук видел падаль, продолжавшую передвигаться на своих двоих, продолжал безвкусно есть, безынтересно ебаться и абсолютно тихо подходить к черте, за которой избавление от навалившегося одиночества перебарывало желание разрешить чьи-то чужие проблемы. Он ненавидел пожертвования, но сам подписался на один из изощрённых видов. Во благо семьи он мог давать описание пейзажей за окном, называть «имена» и вкратце набирать по одноразовому телефону, как обстоят дела. Он даже не был уверен, что Марко это читает, и только присутствие этих самых «посыльных», смотревших на него сверху-вниз, давало необходимое чувство принадлежности к нормальному миру, оставленному добровольно.
И лишь спустя девять месяцев Чонгуку довелось впервые присутствовать на обряде посвящения. Готовили наскоро: помыли, надушили и побрили виски, накормили мескалином, а после, раздев, впихнули в холодный зал. Ему и ещё нескольким парням повезло: их просто усадили на колени, строго во внутренний круг пентаграммы, а вот одного подвесили на крючки. Люди зачитывали молитвы, закатывали в экстазе глаза, громко повторяя несвязные строки, мастурбировали и целовали друг друга. Чонгука тошнило, но он высидел до самого конца. Обрыв настиг внезапно. В дыме курившихся благовоний вперемешку таяли силуэты, лица, суть. Чонгук не вспомнил бы, в ком был он, кто был в нём, и что кружило его по залу, словно оторвавшийся по осени безжизненный листок.
Замену адепта, которому он прислуживал, произвели настолько быстро и эффективно, что позже у Чонгука не возникало сомнений насчёт отсутствия у организации моральных норм. Однажды Чонгук проснулся рядом с его трупом. Накануне вечером у него была возможность разделить с ним отравленный ужин; к счастью, незавидная участь Чонгука миновала. Вероятно он научился определять смерть по запаху и не поражаться её соприсутствию.
Он в напряжении ждал, что же последует дальше. А ожидал переход в ряды слуг, где он смог расположиться на одной из многочисленных двухъярусных кроватей и рассмотреть своих спутников по невезению: угрюмых парней, напуганных или же напротив довольствовавшихся положением. Многие из них подрабатывали раньше проститутами, кормились на улице, употребляли наркотики и прочие нелёгкие вещества. Историями не делились: Чонгук догадывался, что представителей иного контингента явно меньше, кого-то вроде обычных похищенных. Самому младшему из них едва стукнуло тринадцать. Разговоры между собой запрещались, выход за пределы «дома» в том числе. Дышать свежим воздухом разрешалось через решётку окон или на заднем дворе, куда выносили мусор.
Деятельность «наблюдателей», разбитая на смены, не включала никаких сложностей: присматривать за заключенными, подносить им еду, по необходимости обрабатывать раны (знание основ медицинской помощи приходил спрашивать неприятный дяденька в белом халате), а также слегка прибирать то, что не успели убрать женщины. Откуда взялись те - Чонгук тоже имел представление. Такие же подобранные нищие, бездомные и шлюхи, обретшие приют в стенах их несравненного идола.
Территориально определить местонахождение без карт и навигации Чонгуку не удавалось. По всей видимости, у Стидды имелись целые поместья по всей Сицилии, и с виду походили на обычные коммуны с гостиницами. С таким раскладом легко создавалось впечатление, что они меняют дислокацию, в то время как штаба не могло быть ни в одном из заведений. Переезжали только надзиратели.
Что удалось понять Чонгуку, так это то, что главным инструментом Стидды служит религия. Баал почитался, как утерянный бог, дарующий спасение любой твари, по легенде он не только прощал грехи, но и всячески поощрял их естественное проявление. Однако, в отличие от истинных сатанистов, народ здесь уважал жертвоприношения и делился извращениями с особым размахом и изыском. Сектанты не бродили в балахонах, не прятались от полиции и не ввязывались в неприятности. Они жили, как все и собирались на служения точно так же, как и законопослушные приверженцы других культов. Возможно поэтому обнаружить их было так сложно (если этим вообще кто-нибудь занимался).
Татуировки в виде звезды носили непосредственно самые близкие к верхушке, на тот момент Чонгук видел их в двух случаях - когда привозили новеньких и когда случались какие-нибудь эксцессы вроде нечаянной смерти при оргии или возмущении постояльца. Люди в костюмах неминуемо напоминали Чонгуку о мафии. Он не отрицал, что скучает по чете Ринцивилло, жалел, порывался на мысли о побеге, но возвращался к тому, что начатое важно заканчивать, чего бы оно ни стоило.
Стидда могла быть тайным сообществом, и подумать о наличии у них связей на государственном уровне - не абсурд. В том числе Чонгук подозревал в покровительстве и Ватикан. В их круги входили известные чиновники и состоятельные господа не последней важности. Они заезжали в «отели», оборудованные под приём, и проводили чудесные вечера, а то и целые недели, развлекаясь и используя молодость, как угодно. Кто-то снимал фильмы, кто-то без остановки предавался утехам, а некоторые даже «покупали» понравившиеся экземпляры. Постояльцы никогда не испытывали нужды ни в моделях, ни в приправах. Бизнес, построенный на детских косточках, приносил плоды и окупался троекратно.
Коза-Ностра частично плясала под их дудку. Чонгук убедился в этом, когда нашёл среди новоприбывших лиц одного из пап с западной провинции. Цветение Стидды на теле Сицилии походило на лишай, она покрывала земли струпьями и не стыдилась своего величия. Во главе болезни подобного масштаба обязан был быть сумасшедший, не меньше.
Честно говоря, подвалы с мальчиками не выглядели мерзко, скорее, там наводили специальный антураж и обязательно делали одно помещение, крайне похожее на то, где Чонгук когда-то нашёл Тэхёна. Из таких «комнат» обычно появлялись мальчики с меткой. Меченые Чонгука интересовали. Именно их подвешивали на посвящении, но не каждого вывозили после под белой простынёй. Чудом оставшиеся в живых входили в какую-то наивысшую касту, им отводилась определённая роль, разгадать которую ещё предстояло.
Как и в любой мафиозной структуре, в Стидде соблюдался порядок и строгая субординация. Переход по должностям не прописывался технически, но во многом зависел от везения. Из рабов - в слуги, из слуг - в адепты или телохранители, дальше - в Высший Совет. Чонгук намеревался забраться как можно выше. Месяц за месяцем он пребывал в статике: как слугу, его больше не перевозили и не тормошили по пустякам. Любой полицейский, случайно забредший в их городок, мог бы заподозрить в нём обыкновенного паренька, подрабатывающего для помощи родителям.
