Его взяли в сухопутные войска США и по осени, в составе своей дивизии, он отправился в далёкий и выжженный солнцем Пакистан, где как раз начались волнения недовольного властью народа и обострились отношения на границе с Афганистаном.

Принимая участие в боевых действиях, Юнги насмотрелся на такие страсти, какие враз меняют не только представление о мире, но и самую твою суть, вырезая под тонкой корочкой пласт для бетона. Он видел воочию последствия взрывов всмятку, видел вывернутые тела и запёкшиеся органы, вывалившиеся наружу, глох от пулемётных выстрелов. Когда его перестали атаковать кошмары, а виды на мёртвых, как бы страшно ни звучало, уже не будоражили дух, его обстоятельно начало волновать поведение сослуживцев, иногда открывавших огонь по местным жителям. Те, кого он считал товарищами, могли разворотить лавку на рынке и по-хамски вытрясти всё, что пожелают. Юнги вступался за гражданских, пока не стал огребать. Благо, хватало ума не выступать одному против кучи здоровых парней, вполне способных переломить хребет и бросить подыхать. Понятия о чести здешним свиньям знакомы не были, а кому были - тот делал вид, что не имеет глаз и ушей.

Прошло два долгих и тяжёлых года, южный загар отпечатался на коже, чуть выцвели волосы и ресницы, мышцы окрепли, а удалое тело успело познать боль ранений. Условия не сожгли, они выучили Юнги так сильно любить жизнь, как никогда до этого. Казалось, что только теперь он начал понимать отца и стал к нему ближе.

Незадолго до демобилизации базу должны были посетить важные персоны, в ряды эскорта которых входил и Юнги. Однако сопровождение в город на переговоры завершилось плачевно - неожиданным нападением. Броневики подверглись обстрелу и колонну взяли в оцепление. Юнги успел связаться с базой, однако его и всех оставшихся в живых взяли в плен.

Потеряв счёт времени, Юнги мучился на пыточном столе, но не терял самообладания до последнего. Боевики, державшие их на привязи, спустя несколько дней также подверглись обстрелу другими любителями наживы. Воспользовавшись заминкой и отсутствием охраны, Юнги предпринял попытку побега. Что сталось с гостями, он выяснять не стал, но вытащил из соседней камеры молодого араба, умоляющего о помощи. Им удалось бежать вдвоём. Араба звали Эльмаз, он также находился в рядах американской армии, правда попал сюда полмесяца назад и выживал только благодаря подвешенному языку, обещавшему вознаграждение за свою якобы ценную жизнь. Юнги на то посмеялся, догадавшись, что палачи за переизбытком пленных попросту до него не добирались и его целая шкура всего-навсего удачное стечение обстоятельств.

На дембель они благополучно ушли вместе (сошлись даты окончания контракта). Эльмаз, живший в Нью-Йорке из-за отцовского бизнеса, пригласил Юнги к себе, они обменялись контактами. Однако перво-наперво солдат должен вернуться домой. Но там ждало ещё одно потрясение.

Юнги понял, почему так давно не получал вестей и посылок от мамы, почему не мог с ней созвониться, не из-за проблем с авиадоставками и связью, как говорила милосердная женщина на почте… Дома никого не было, и по скопившейся пыли он понял, что не меньше, чем полгода. Прошёлся по этажам почти пьяным. И только спустя несколько минут позвонил знакомому, хотя уже знал ответ.

Всё устроили без него, могила рядом с отцовской. Она покончила с собой, не вынеся разлуки с мужем, сыном, родиной. У неё всегда находились силы для борьбы, так почему же сейчас она сдалась?…

«Я просто очень люблю твоего отца».

Юнги в истерике отшвырнул телефонную трубку, выдрал аппарат с кабелем и швырнул в стену. Этот запал в нём от отца, от впитанного на Востоке песка и немыслимой досады. Он нуждался в том, чтобы его ждали, снова встретили, обняли и поговорили, вспомнили его юность и детство, с интересом выслушали о том, что удалось выведать о большой земле. А его ждала пустота и встретила, скорбно переливаясь в тенях. Ощущение заброшенности вплеталось в самые мозги костей, ломало.

Вечером Юнги смиренно возложил на могилы цветы, долго разглядывал надписи. От его родных остались только буквы и воспоминания. Без них он лишён начала, корней. Он сам - есть их продолжение, с богом в сердце и оружием в руках. Предвосхищал, что пойдёт по тому пути, какой бы ему не пожелали, но позволили.

Больше его ничто не держало. Забрав подарок, не прощаясь, он навсегда закрыл дом, с трудом сдерживая слёзы, и с тем же армейским рюкзаком, в форме, отправился в аэропорт. Пару-тройку дней он погостил у Эльмаза, посмотрел «Большое Яблоко». Мало что приносило радость. Он чувствовал, как странно даётся улыбка, натянутой тетивой, как сложно стало говорить о себе, словно тащить клещами изнутри. Устав маяться, он и взял билеты до Сеула. Родители не закрывали его гражданства, и вернуться не составило проблем, правда, следовало утрясти кое-какие нюансы с удалением официального двойного и получением паспорта, в чём ему подсобил влиятельный нью-йоркский друг.

Каких-либо сердечных чувств Юнги не испытал, прилива любви к тому, что осталось в далёком детстве. Его растили вековые деревья и непроходимые дебри, величавые горы. Мегаполисы же кусали своими масштабами, люди раздражали, толкаясь и нападая со всех фронтов.

Удалось снять квартирку. Чтобы вернуться в форму и побороть страхи, Юнги ежедневно занимался спортом, практиковал йогу и медитации. Он вовсе не планировал искать бабушку и дедушку, но посчитал своим долгом высказать, что думает. Встреча была на грани неверия, но они приняли его теплее ожидаемого, принесли извинения и долго горевали, узнав о смерти дочери. Жить с ними, правда, он не пожелал.

Юнги пришла мысль поступить в христианский университет и изучать теологию, философию - всё то, к чему была неравнодушна мама. И потому, что подъедало одиночество, и потому, что не хотел останавливаться на достигнутом, он осилил экзамены. Закалённый и подтянутый, в двадцать один год он подумывал, что его уже не переломить, достаточно зрелого рационалиста. Как же глубоко он заблуждался.

Уже в первый семестр Юнги учил латынь и, интересуясь историей Ватикана, перешёл на итальянский, после английского дававшийся без особых затруднений.

Он выезжал на уверенности в собственной несокрушимости, пока не ввязался в дурную компанию, сначала не казавшуюся таковой. Его развеселый одногруппник, всегда приземлявшийся на лекциях рядом, говорил на близкие огнестрельные темы, и Юнги оживлённо поддерживал разговор, как-то выдав в себе знатока. Друг смекнул, что такого человека терять из виду нельзя. Их не напрягала общая атмосфера духовности, и они шептались обо всём на свете. Юнги наконец-то рассказал об армейских буднях и кому-то доверился, стал проводить время вне четырёх стен.

Соблазн был велик. Пожалуй, Юнги нащупал ту точку пересечения с реальностью, которая до сих пор возбуждала в нём запрятанное настоящее, кипящее энтузиазмом. До поры до времени он боялся этой своей части, всю жизнь избегая её подкормки. Она переела незаметно.

Двум изощрённым умам в голову пришли схемы торговли на чёрном рынке, о точках сбыта Юнги узнавал непосредственно в процессе. Друг познакомил с другими друзьями. Умения и знания Юнги были настолько полезны, что его тут же вознесли в ранг святых. Просили его о малом: давать советы, проверять качество. Опасные авантюры, каких он скрыто жаждал, побуждали к дальнейшим завоеваниям уважения, расширению контактов. Он подумал, что это не так уж и плохо: делать то, что нравится. Именно этому его и учили.

Но цепи разорвало, снесло крышу, когда накрыли первые оглушительные успехи, потекли реки хрустящих банкнот. Это были самые лучшие женщины, самые качественные наркотики и одуряющие вечеринки. Двойственность рождала некоторый скепсис относительно правильности избранного направления. Юнги прилежно читал наизусть псалмы и молился днём, а ночью трахался, пока не подгибались колени, он любил пожёстче и не нежничал, перенося войну в постель и идя на износ.

Новая жизнь пахла очаровательно и сладко, то есть, не подавала истинного запаха разложения. В водоворот затягивало. Ко всему прочему, Юнги втянул в это дерьмо и Эльмаза, так как ему требовались верные зарубежные союзники с хорошим состоянием и возможностью ведения черновых дел. Человек, обязанный ему жизнью, не смел ни в чём отказывать.