Что и говорить — отступление было организовано на удивление четко и слаженно. И главное — отступая, бывшие теперь уже оккупанты не забывали прихватить с собой все, что только попадало под руку. Оно и понятно: что им теперь до этой земли? Они уходят и никогда больше и не вспомнят о ней!
И снова грохочущие страшилища завернули в наш сад. Пятьдесят человек солдат. Все саксонцы. Глядят на меня, выпучив глаза от удивления: как это — вы, немка, и еще здесь? Да ведь здесь будут применять новое оружие массового уничтожения! На несколько километров в округе ни одной живой души не останется!
Что-то я сомневаюсь, был мой ответ. Военные тут же насупились. Особенно обиделся один — с посеревшим от дорожной пыли лицом. Он воспринял мое недоверие как личное оскорбление. Да знаете ли вы, заявил он, что мы в этой стране уже со всеми врагами разобрались и скоро переходим в наступление, вот увидите — и трех недель не пройдет. Гитлер, он нарочно заманивает тупых русских в Восточную Пруссию — в ловушку! На другое утро они убрались прочь.
Между тем ночи стали равны дням, горизонт светился яркими всполохами, канонада уже не смолкала. Мы с Гретхен не стали спускаться в деревенское бомбоубежище, так надежно замаскированное молоденькими сосенками: мы обе были на взводе, нервы натянуты, как струны, забыли о сне и покое, страх начисто пропал, и перепуганные до полусмерти соседи только раздражали своей суетой и метаниями.
Махнув рукой на предостережения, мы отправились в лес. Земля усеяна была листовками: «Евреи — ваши враги. Это они развязали эту войну!» Зря стараетесь: в этой глуши ваши ядовитые посевы не взойдут. Кому здесь в чаще читать эти бумажки — дятлам да сойкам? А литовки-крестьяночки, что ходят по грибы, печатной продукцией не интересуются. Мы ушли далеко в лес, где на пригорках спела земляника, и набрали наши туески до верху. Вдруг как загрохочет, как загремит, будто со всех сторон сразу забарабанил по земле и деревьям крупный град — бум, бум, бум! Мы кинулись на землю и поднялись, лишь когда залпы утихли. Оказалось, что мы лежали прямо посреди обширного земляничника. Нет, такие ягоды мы оставить на кустах не могли. Тут опять загрохотало, еще громче, еще ближе, совсем рядом, так что уши заложило. И мы снова приникли к земле рядом друг с другом и снова собирали налившиеся соком ягоды, переползая на брюхе от куста к кусту. То пугались, то смеялись попеременно и все казались сами себе тем беднягой-сирийцем, погонщиком верблюдов, из стихотворения[125]. Тут у нас над головами просвистела какая-то светящаяся спираль, в ветвях загромыхало. Следом пронеслась вторая такая же. Ну, тут уж нам мало не показалось: мы бросились бежать домой, еще несколько раз падали на землю, прижимаясь к ней всем телом, перебегали от дерева к дереву, мчались через поле, зато дома уже расслабились и смогли порадоваться пахучим ягодам.
Нас угнетало наше собственное бездействие совсем рядом с линией фронта. Подумать только — ведь совсем рядом идет борьба не на жизнь, а на смерть, и то, что едва не настигло нас в лесу, — это осколки той борьбы. Мы ходили по деревне и говорили с солдатами. Три года, целых три года мы молчали, на три годы мы как будто отказались от родного языка. Любой, кто говорил на немецком, был нам лично ненавистен — это он виновен в гибели наших близких и друзей. В лучшем случае, если он и не убийца, то сбитый с толку дурак! Но нынче, когда они отступали, поджав хвосты, как побитые собаки, жалкие и раздавленные, эти люди с блуждающим безумным взглядом стали нам странно близки. Мы передавали им через забор кофе, и среди них были такие, кто не уговаривал нас бежать отсюда в Германию, но искренне завидовал нам, остающимся здесь, дома. Мы были с ними искренни, и наше теплое открытое отношение возымело действие.
У фрау Куторги уже несколько недель жила одна девочка, год назад бежавшая из гетто и служившая потом горничной в одной литовской семье. Барышня оказалась блондинкой со светлым личиком, по-литовски говорила без акцента, так что даже ее хозяйка ничего не заподозрила. Когда семья переехала в деревню, девочку забрала к себе Елена Куторга. Альдона и моя Гретхен мгновенно стали подружками и вместе стали ходить купаться на речку. И тут вдруг приходит Альдона к нам как-то вечером — белая как мел: у фрау Куторги обыск! На женщину донесли — она, мол, якшается с евреями и коммунистами. Альдона просекла ситуацию быстрее всех: увидела, как подъезжает полицейская машина, схватила папку с документами и дневники, прыгнула в окно и спрятала бумаги далеко в лесу. А потом кинулась к нам — предупредить. Кто знает, может, и по нашу душу придут. Девочка снова убежала в лес. Через сад мы видели у дома Куторги полицейский автомобиль. Он стоял там бесконечно долго, пока, наконец, не вышли два полицейских — одни, без Елены! Ее не арестовали! Слава богу!
Мы бросились к ней. Она еще не оправилась от допроса. В доме учинили скрупулезный обыск, но не обнаружили ничего подозрительного. На допросе она держалась спокойно и уверенно, отвечала просто и прямо и, кажется, весьма даже понравилась допрашивающим своей убежденностью и спокойствием.
Спустя день мы уже находились в самом эпицентре боевых действий, на самой линии фронта. Улицы опустели: жители прятались в лесу или в подвалах. Артиллерийская канонада накатывала волнами — одна за другой. Повсюду валялись осколки орудий, некоторые дома были повреждены, заборы — повалены, деревья — вывернуты из земли или переломаны. Один дом сгорел. На том берегу реки клубы дыма скрыли местечко Запишкис. Наш деревянный домик трясся, как будто сейчас развалиться. Мы спустились в бункер вместе с прочими. Подвал оборудовали все вместе: укрепили балки, пересыпали песком, замаскировали сосенками. Убежище получилось просторным и сухим, но туда набилось почти все село, да еще с домашним скарбом, с чемоданами и тюками. Дышать очень быстро стало совершенно нечем, и, как только утих грохот орудий, мы выползли оттуда на воздух.
Мы беспокоились о Людмиле — как она там совсем одна в домике на горе? Мы решили навестить ее, а заодно и фрау Лиду со всем ее приемным семейством. Мы оделись понезаметней и прошли, нет — прокрались через лес. Не по дорожке, а все больше по глухим тропам, пригнувшись к земле, перебежками от дерева к дереву. Дорога и поля были пусты. Хлеб, частично убранный, стоял в снопах, но добрую половину уже растаскали и, должно быть, давно уже съели.
В углублении близ дороги затаились два солдатика, совсем еще мальчишки. Наткнувшись на них, мы испугались и встали как вкопанные, но и они перетрусили не меньше — так внезапно мы выросли перед ними, как из-под земли. Радисты, что ли? — спрашиваю. Парнишки заулыбались — родной язык услышали, а мне вдруг почудилось, будто я снова оказалась в детстве, и мы, как тогда, играем в лесу в принцесс и разбойников.
Усадьба фрау Лиды была пуста, ни души, ни скотины, ни птицы, но дом был не заперт. Мы вошли, навстречу старая служанка Лизавета: фрау Лида со всеми детишками прячется в лесу. Коров давно уже угнали в чащу, после того как немцы, бандиты, украли свиней.
Пока мы говорили с Лизаветой, пришла Наташа в сопровождении белокурого планериста, друга и доверенного лица семьи, который все лето помогал по хозяйству и теперь помог спрятаться в лесу. Дом фрау Лиды стоял на холме, на открытом месте, так что оставаться здесь с детьми хозяйка сочла слишком опасным, тем более что о подземном убежище во время позаботиться не удалось.
Мы стояли перед домом, внизу — долина Мемеля, на том берегу реки — бои. Горит Запишкис. Там в крестьянский двор прямым попаданием залетел снаряд, и усадьба выгорела целиком минут за десять. А там над рекой свистят снаряды, разрываются в воздухе или бьют по воде. Вдруг загремело вокруг нас — мы оказались под обстрелом: свистело, гремело, ломало ветки, рвалось. Мы бросились за дом, но там было не укрыться, тогда побежали в лес — подальше, поглубже в чащу. Впереди была лощина, там можно было спрятаться. Мы оглядели друг друга — все целы, к счастью, и, успокоенные, мы стали карабкаться по склону. Нам в спину все громыхало и трещало, но в лощину уже снаряды не долетали.
