Теперь душманы в панике отступали. Они понимали, что спасение для них лишь одно: добраться до тропы, и бежали туда, почти в рост, подставляя спины под губительный огонь автоматов и пулемета. Теперь они позабыли про Исхака, а он, приблизившись к входу на тропу, видел, как один бандит за другим будто спотыкались на бегу, падали, раскинув руки, но несколько человек почти одновременно с ним добежали до тропы. Хаджи Гуляма среди них не было, — видно, он отстал по дороге.

Душманы, не видя спрятавшегося за камнем Исхака, пробежали мимо, и он беспрепятственно пропустил их: пусть уходят. Долго без своего главаря они не продержатся. Граната ему была нужна для главной цели: он не должен пропустить в урочище Хаджи Гуляма — ведь он пообещал в деревне, что их бывший саиб не уйдет. И теперь он сидел за камнем и, затаив дыхание, ждал.

И вот показался Хаджи Гулям. Он бежал, прихрамывая на одну ногу, и держал в руке сверкающий вороненой сталью пистолет-пулемет. Метрах в десяти сзади него, отстреливаясь, бежали человек пять душманов. Один из них упал, сраженный пулей; захромал другой. Хаджи Гулям уже добежал до поворота на тропу и обернулся, чтобы выпустить очередь по валунам, за которыми прятались цорондоевцы и солдаты. Этого мгновения было достаточно, чтобы Исхак вытащил из гранаты чеку и швырнул ее под ноги Хаджи Гуляму. Тот повернулся в сторону Исхака, и мальчишка увидел глаза саиба, вонзившиеся в его лицо: они были почти белыми, и в них было столько ярости, ненависти и страха, что по спине Исхака пробежал холодок, и тут же взрыв оглушил его.

Когда он очнулся, было тихо. Над ним стоял Латиф и поливал ему из фляжки воду на голову.

— Ну вот и порядок, — сказал Латиф. Он бросил фляжку меж камней и покрутил на пальце пистолет. — А все говорят: убит, убит. Я же вижу, что ты живой, только оглушило, видно, тебя. Молодец! Раз-раз его…

Исхак поднялся и тут же увидал Хаджи Гуляма; он лежал лицом вниз, подоткнув под себя неуклюже одну руку и откинув в сторону другую. Его щегольской пиджак превратился в лохмотья, рубашка была вся в пятнах крови.

Исхак лежал на каменистой земле и смотрел в синее небо. Нет, по-другому он представлял себе конец Хаджи Гуляма. Но и так было неплохо: лежит на земле маленький тщедушный человек, которого, в общем-то, уже нет и который никому больше не сделает вреда. Исхак улыбнулся.

На следующее утро, едва поднялось солнце и разогнало над долиной сумрак гор, Исхак взял мешок с семенами, грабли и двинулся в поле. Ему предстояла большая работа: надо было засеять поле свеклой, как это хотел сделать старик Барат. Конечно, все его он не осилит, но сделает сколько сможет, главное — начать; теперь он один должен заботиться о пропитании семьи.

Крестьяне жались около своих домов, молча смотрели на идущего мимо них Исхака. Потом один за другим потянулись за ним. Старик Барат был прав, время упускать было нельзя: солнце с каждым днем палило все сильнее, и земля быстро высыхала.

Эрнесту Ферейра ловил рыбу на берегу реки Умбилус. Он внимательно смотрел на оранжевую воду и старался уловить рукой малейшее дрожание лески, которое сказало бы ему, что рыба тронула живца.

Одновременно, как и все жители африканской саванны, он старался не упускать из виду все, что происходило вокруг. Краем глаза он видел оранжевый грунт дороги, что шла вдоль берега реки в сторону трассы. Он заметил, как невдалеке дорогу пересекла стая газелей, и подумал, что вскоре вслед за ними пойдет охотящийся в этих местах леопард. И правда, леопард, стелясь в оранжевой пыли дороги, прополз по открытому пространству, посмотрел в сторону Эрнесту желтыми глазами, моргнул и исчез в придорожных кустах. Эрнесту не боялся леопарда. Он знал, что ему не нужен сейчас маленький негритенок из племени банту, когда зверя ждет его любимое лакомство — газели, и он будет идти за ними и ползти, и потом гнать их по саванне до последнего решающего прыжка на спину одной из них.

Издалека послышался протяжный шумный хлюпающий звук и Эрнесту сразу ослабил напряжение руки. Это за излучиной реки вышел из воды гиппопотам и, отфыркиваясь, выплевывал воду — испуганная рыба теперь долго не притронется к живцу.

Эрнесту видел край белого неба с распростертым в вышине неподвижным орлом и слышал гомон обезьян в дальней банановой роще, которая находилась за их деревушкой — тремя стоящими рядом хижинами, двумя очагами и одним загоном для скота.

По оранжевой дороге в сторону Саламанги прошли двое парней с поклажей на плечах, — видимо, идут наниматься на строительство трассы, а может быть, как и отец, будут работать на лесоповале. На другом берегу реки, вдалеке, в той стороне, где на фоне белого неба смутно проступали очертания моста, появилась женщина с огромной бельевой корзиной на голове. Женщина шла, уперев руки в бока, а корзина покачивалась у нее на голове, как у всех женщин банту, несущих тяжесть, и лишь на самом спуске к воде она чуть-чуть придержала ее одной рукой.

Сзади за дорогой раздался громкий сердитый крик матери, и тут же послышался плач двух маленьких братьев, — наверное, опять цепляются за юбку матери, мешают ей мотыжить землю.

Но среди этого многообразия звуков и движений Эрнесту особенно был внимателен к спокойной тишине прибрежного тростника, который рос в воде метрах в тридцати от того места, где он рыбачил. Там жил крокодил, его старый и лютый враг, который — и Эрнесту знал это наверное — следил за каждым его шагом, каждым движением. И стоило Эрнесту в пылу рыбалки слишком далеко зайти в воду или вступить на небольшой плот из двух бревен, сколоченный отцом, чтобы переправляться на тот берег реки, как в тростнике происходило молниеносное, противное, скользкое движение и крокодил бросайся в сторону Эрнесту. Забыв рыбалку, Эрнесту стремглав, с прыгающим в груди сердцем, выскакивал на берег и оттуда, с высоты, всматривался в оранжевую воду, стараясь определить, где же находится крокодил. Но ему никогда не удавалось точно угадать этого. Тот мог оказаться под самым плотом и высунуть из-под воды свою пасть, утыканную острыми зубами, а мог и вынырнуть у противоположного берега и лежать там на воде как бревно. Иногда он пытался карабкаться вверх по берегу за убегающим Эрнесту, но быстро отказывался от погони и снова сваливался в воду; иногда же застывал напротив плота, высунув из воды глаза, и пристально смотрел на маленького банту, и Эрнесту понимал, что в этот день рыбная ловля кончалась, и, смотав леску, уходил домой. Он ненавидел и боялся крокодила. Тот был единственным существом во всей саванне, во всей Африке, который внушал Эрнесту ужас и отвращение. И если бы было можно, он никогда бы не пришел на берег, чтобы никогда не видеть этого страшного, немигающего взгляда, который следил за ним все время, пока Эрнесту находился на берегу.

Но он ежедневно должен был идти на берег реки, потому что для него рыбалка была не детской забавой, а постоянной работой. Ему было уже десять лет, а в десять лет каждый уважающий себя житель саванны должен помогать семье, добывать себе хлеб насущный. И каждый в их семье знал свое дело.

Эрнесту ловил рыбу каждый день до полудня, потом, когда солнце раскаляло все вокруг — и небо, и саванну, — он уходил в хижину и ложился на прохладный земляной чисто выметенный пол. Там он ждал, пока спадет палящая жара, а затем снова шел на берег реки с леской в руках.

Отец трудился на лесоповале там, за Саламангой, где трасса круто поворачивала в сторону океана. Он уходил туда пешком на восходе солнца в понедельник, а возвращался лишь в субботний вечер. Весь воскресный день он отдыхал — бродил среди хижин и очагов, сидел под деревом и слушал старенький хрипящий транзистор, иногда помогал матери по хозяйству, колол чурки для очага, а чаще выходил на оранжевую грунтовую дорогу, что вела в сторону трассы, и смотрел на проходящие мимо грузовики. Они шли из Саламанги и из Понте-де-Оро, от самого океана, и шофера знали уйму новостей, и отец угощал их свежей водой и бананами, и говорил с ними, и махал рукой вслед уходящим машинам.