Шумит Новеград. За два года, минувших со смерти князя Гостомысла, привыкли все дела, большие и малые, решать скопом. Иначе уже и не мыслилось. Что нам старейшины! Мы сами себе старейшины! Слушай меня: ведь кривские, поганцы, побили нас — то полдела, с кем не бывает? Нет, они же ладьи наши не пущают по Ловати да Шелони. То терпеть можно?

Это ж когда было, чтобы новеградцы не могли на своих-то отчих местах промысел вести? Полез на свои ловища, а там плесковцы. «Вороти оглобли, — кричат. — Ещё раз сунешься — башку открутим». Едва ушёл. Это как же — моё у меня отобрали — терпеть? Ещё и посмеялись: «Дружину-то новую собрали? Оборонились?»

Захребетники, затынщики! Вам бы только за сарафан бабий уцепиться. Набили по мордасам плесковцы, вот и жмётесь к граду, как паршивый пёс к будке. Хвосты поджали. И дела вам нет, что кривские завтрева в Новеград войдут. Вона — меч на поясе заржавел...

Не дадим по зубам плесковцам, и весь на нас насунется. Мирно вроде живём с ними, а в Белоозеро с опаской ходим. Косятся на нас, товары хают, цены настоящей не дают. Им прибыль, нам убыток, нам убыток — вам невмочь будет, сами везите ваши рукоделья. Много ли наторгуете, поглядим...

Шумит Новеград. В центре торжища сражается со старейшинами Вадим. Требует от старейшин идти походом на плесковичей.

...Зиму того года Вадим прожил беспокойно. Не стало привычного дела: со смертью Гостомысла пошатнулась дружина. При князе кормились его заботами и с его стола. Кормы шли не только по обычаю, но и за труды немалые. Новеградцы привыкли довольными улыбками встречать санные обозы с данью полюдной, а как ту дань собирать доводится — особо не задумывались. То забота князя-старейшины.

В первую осень по смерти князя, как только сковало морозом реки и болота, старейшины повелели дружине идти в полюдье. Дружина отправилась знакомыми, не раз торёнными путями и встречена была по установившемуся обычаю — без радости, но покорно, дань положенную собрала и в Новеград доставила. Уже при отъезде старейшины чудские как бы между делом обмолвились:

   — Гостомысл-от, слышали мы, ушёл в страну, из которой не возвращаются. Вам бы, словене, подумать: всё то, что от нас ныне увозите, не вашим трудом добыто. Иной раз и стрела меняет направление полёта...

Божедар, за старшего оказавшийся, жёстко усмехнувшись, ответил:

   — Князь наш умер, да мы-то живы. И вам, старейшины, об этом тоже подумать надобно...

Михолап, тут же случившийся, заметил, как гневно вспыхнули глаза чудских старейшин, и попенял потом другу:

   — Полегче надо бы, Божедар. Ныне не силой князя держимся. Как бы в другой раз нас стрелами не встретили...

Божедар отмолчался. И только в Новеграде, когда большая часть дани той уплыла неведомо куда, помимо княжого дворища и дружинного дома, в сердцах грохнул кулаком по столешнице:

   — Мы кровь лили в походах с Гостомыслом, а старейшины ноне рассудили по-своему...

Старейшинам же словно и дела нет до дружины. Живите, как хотите, хоть бы и совсем вас не было. Вот тебе и старейшины. Быстро забыли Торирову грозу. А чего другого и ждать-то от них? Так уж повелось со времён Славена, что в роду главенствовал старший. Как отец в семье, так и он в роде. Тогда род семьёй и был. А ныне где они, семьи-роды? Давно уж их нет, и памяти не осталось.

Старейшин теперь больше по улицам-концам считают. Да по рукодельям. У ковалей свой, у гончаров свой, древоделы-плотники тоже отстать не хотят, ну и иные прочие.

С этими старейшинами проще, не они град блюдут. Их дело мастеров судить-рассуживать, чтоб порухи рукоделью не было.

А град уличанские старейшины сообща блюдут. Сходятся на совет в градскую избу близ торжища, там и решают все дела. Хотя и надумали когда-то сажать одного во главу совета, да решение то до первой свары продержалось.

Иной раз и полдня, а то и целый день сидят, разговоры ведут неспешные, и всё больше про торг. Известно, у кого что болит... Уличанские старейшины от торжища кормятся. О дружине же ни слова. Заботами Божедара с Михолапом сторожа стенная да воротная поддерживается, как прежде, и ладно. Когда же малые воеводы попытались сунуться на совет старейшин, их и слушать не стали. Только и уразумели они из путаных речей старейшин, что кормы град дружине даёт и пусть дружинники своё дело исправно справляют. А какое дело, если вои дорогу в дружинную избу забывать стали, по своим углам сидят, в рукоделье ударились?

Об этом Вадим и поведал отцу. Как-никак Олелька — старейшина уличанский, хотя на совет редко ходит.

— Говоришь, дружина в небрежении? Только ли дружина? Град в небрежении держат, не то что дружину. Голов много, а ума нет. Скопом только бражничать сподручно, а серьёзные дела в одну голову размысливать надобно. Как при Гостомысле было. Он совет со всеми держал, а решал сам.

   — Так он князем был, — возразил Вадим. — Нынче в дружине такого нет...

   — Не о дружине толкую, — сердито, как показалось Вадиму, ответил Олелька. — Не Новеград для дружины, а дружина для града. С воями и Божедар управится или Михолап. Дело нехитрое. Граду одну голову иметь надо. Да такую, чтобы её все прочие слушались. Уразумел?

   — Так ведь старейшины, — начал Вадим, но отец, поморщившись, перебил:

   — То-то, что старейшины. Они скопом-то перелаются, а как с дружиной твоей быть, решить не могут. Надо, чтобы над старейшинами старейшина был... — помолчал и круто повернул разговор: — Ныне весной в поход не пойдёшь. Тут делов хватит. Да и женить тебя пора...

Лицо Вадима от неожиданности вспыхнуло румянцем. Отец того словно бы и не заметил. Суровее прежнего сказал-приказал:

   — Так велю. Насиловать в выборе жены не буду, но коли сам не присмотрел, я найду, — опять помолчал и вдруг лукаво глянул на сына: — Искать, что ли, или сам наглядел?

   — Наглядел.

   — Кто такая? — живо спросил Олелька.

   — Людмила, дочь Божедара...

   — Ага... Добро. То-то ты всё в дружине пропадаешь. Ну и ладно, будем к свадьбе готовиться. — И опять резко: — А граду голова нужна. Об этом до времени забудь, а час подоспеет — напомню.

Свадьбу справили по весне. Три дня шумели новеградцы на подворье Олельки, крича «славу» молодым, поднимая чары и братины, желая счастья и будущих сынов-дочерей.

Лето красное пролетело. За забавами с молодой женой не заметил Вадим, как ушла в полюдье в кривские земли малым числом дружина. Остудила хмель буйной крови злая весть: дружину плесковцы не добром встретили — сечей. Полегло в ней полтора десятка воев. Возвернулся Божедар с остальными без дани и с рваной метиной на щеке от стрелы...

Зиму провели в тревоге — ждали кривских. Слышно стало: сговариваются с весью о совместном походе на Новеград. Старейшины рядили и так и этак. Олелька совсем перестал ходить к ним на совет. На предложение Вадима ударить в било, собрать новеградцев и порешить самим идти походом на плесковичей Божедар и Михолап отмалчивались. Без согласия старейшин дружина в поход не пойдёт, ремесленный, торговый люд — тоже. Ни кривские, ни весь, ни чудь новеградцам большого зла не сделали, и люди на них злобой не рвут сердце. Старейшины же о походе молчат, не верят боле в силу дружины.

Весной исчез Михолап. Уплыл куда-то старейшина Блашко. Потом известно стало, что весь отложилась от кривичей. Но плесковцы пуще прежнего стали задирать новеградцев...

Олелька виду не подавал, что волнуют те вести и его. Казалось, с головой ушёл в торговые дела. Снаряжал ладьи, одни отправлял в Белоозеро, другие к карелам. Доверенным внушал не отказываться от последней веверицы-белки, коей и цена-то грош, так, безделица. Однако сам в дорогу не торопился. Чего-то выжидал.

Взбудоражил град охотник Онцифер. Завернули его плесковичи с облюбованных мест, ещё и посмеялись. В другой раз, может, и сами новеградцы потешились бы над незадачей Онцифера, но на сей раз восприняли его обиду как свою кровную.

Олелька позвал Вадима к себе. Плотно притворив дверь, строго глянул сыну в глаза.