— Ничо, батюшка, там и лук есть со стрелами, — улыбнулся Прибыслав.
Ах ты, первенец ненаглядный. Думаешь, коли лук есть, так и все беды позади.
— Без меня «о становища ни ногой. Или сам приду, или весть с верным человеком пришлю. Тогда и поступать, как велю. Ты, Прибыслав, матери во всём помогай. Крепко надеюсь на тебя, Жданка моя. А мне в град беспременно надо...
Челнок врезался носом в песчаный берег. Женщина припала к груди мужчины.
Долго пришлось ждать Гостомыслу, пока успокоится град, отойдёт ко сну. Уже и робкие летние звёзды загорелись высоко-высоко, а в избах всё ещё продолжали мерцать неровные блики лучин. Новеградцы осмысливали навалившуюся беду. Сегодня варяги заковали в цепи дружинников, их конунг-князь попугал словен будущими бедами в случае неповиновения, но насилия ни над кем больше не учинил. А завтра?
Тревожные мысли не давали уснуть. Ратаю-пахарю, который кроме земли ничего другого не знает, конечно, легче. Хлеб одинаково нужен и смерду, и князю. Конунг такого не тронет. И без коваля али ладейного мастера он не обойдётся. А как быть тому, кто меной товаров промышляет? Можно ли верить словам конунга, что-де пойдёт по-старому? Нет, обманывает конунг. Не может идти всё старым обычаем. Чуть не шесть сотен чужих ртов свалилось на новеградцев. Из же кормить надо. Тут и ратаю, и ковалю, и гостю торговому — всем достанется.
Этими мыслями и поделился с Гостомыслом живший у самой Мутной ладейной мастер Твердило, в избу которого среди ночи поскрёбся, как тать, сын бывшего старейшины словен.
— Ну и как мыслишь? — спросил после долгого молчания Гостомысл, — покорятся новеградцы тому Ториру? Али заветы Славена вспомнят? Сам говоришь, что воев у Торира около шести сотен. Нас-то, новеградцев, поболе будет. Да ежели ещё соседей на помощь кликнуть...
— Не ведаю, Гостомысл, — честно ответил Твердило. — То от самих варягов зависеть будет. Конечно, труды свои раздавать неведомо за что кому хочется. Но и на меч без крайней нужды лезть резону нет. Мы трудники, а не вои. Возьми меня, так я и копьём-то не знаю как ворочать. — И попрекнул: — Вы-то с Мстивоем куда смотрели, почто дружину нашу не крепили?
Гостомысл опустил голову. Попрёк был горек, но справедлив, и возразить нечего.
— Где он, Мстивой, знаешь ли? — спросил, отмолчавшись на укор.
— А недалече. В кузне у Сивого железо грызёт. Ты не вздумай сунуться туда, сторожа выставлена. Конунг предупредил, что за каждого его воина, ежели что с ним случится, половину града казнит...
— Выходит, за двух — целый град, — жёстко усмехнулся Гостомысл. — Кто ж после того кормить будет того конунга? Ин ладно, послушаю тебя, не полезу. Нехорошо побратимов в беде оставлять, да своя голова дороже. Побреду. Надо князя-старейшину Буривоя проведать...
— Ни-ни, Гостомысл, не вздумай. Как раз и пропадёшь там. Пытались мы к старейшине взойти, сторожа не пропустила. Думается мне, конунг и рассчитывает на то, что ты обязательно Буривоя навестить захочешь. Весь день тебя искали, не нашли, так хитростью возьмут.
— Благодарю за опаску, Твердило, — склонил голову Гостомысл. — Видать, ничего другого не остаётся, как впусте уходить из града.
...Утром варяжские дозорные подняли тревогу. В кузнечном ряду — связанная, с заткнутыми ртами — лежала ночная сторожа. Рабы, посаженные на цепи, бежали. Воины не смели поднять глаз на Торира и ничего не могли объяснить. Поодиночке, в один миг были оглушены, а очнулись уже спутанными.
Засада, оставленная в избе Буривоя, бодрствовала всю ночь. Но там никто не появился. Если бы освободил рабов Гостомысл, он бы пришёл к отцу.
Тёмное, злое дело, но наказывать новеградцев было не за что. Конунг решил не будоражить ещё раз словен.
Распорядился: пусть они по своему обычаю сожгут тело старейшины Буривоя.
Рюрик потерял след ярла Торира. Три года он жил на острове Рюген, добился уважения ранов и сам уважал их за ровный характер, рассудительность и осмотрительность. Поначалу возникала неприязнь к князю-воеводе ранов Боремиру. На все предложения Рюрика пойти вместе походом на побережье данов Боремир улыбался в густые усы и неизменно спрашивал:
— А потом что? — И начинал размышлять вслух: — Напасть на побережье несложно. Ты ж не юноша, сам понимаешь... Хотя одного твоего «Гонителя бурь» для такого похода маловато. Значит, надо ещё хотя бы два корабля иметь. Опять же дружина... Ну и ладно, сбегаем мы к данам, встретим твоего Торира или нет — кто знает, а вот ответного набега ждать придётся беспременно. Не таков король Готфрид, чтобы стерпеть набег. Ты ж не юноша, сам понимаешь, не простят нам раны безрассудства. Слава Святовиту, в последнее время Готфрид нас не тревожит... Впрочем, съезди в Аркону. Как решит передающий волю бога, так и будет, ты ж не юноша, сам понимаешь...
Поразмыслив, приходилось соглашаться с Боремиром. Кто он такой для ранов, Рюрик, чтобы ради него рушить и без того ненадёжный мир с Готфридом? Сын бывшего князя бодричей, прибежавший к ним с тремя десятками воинов после гибели отца. Приютили бездомного, позволили поселиться на острове, не препятствуют выходам в море, после возвращения охотно скупают походную добычу, закрывают глаза и на то, что дружина Рюрика всё возрастает.
После изгнания Дражко, когда князем бодричей стал Славомир, что-то не заладилось у него с дружиной, и около двадцати воинов перешли к Рюрику. Из тех, что ходили с ним на саксов. На оружии поклялись быть верными ему до конца. Потом приходили ещё и ещё. Рюрик не отказывал. Каждый раз отправлялся к Боремиру и открыто говорил воеводе, что его дружины прибыло.
Боремир улыбался в усы, кивал головой, соглашаясь, и иногда спрашивал:
— Если даны нападут, со мной встанешь или против? Ты ж не юноша, сам понимаешь...
Присловие это, к месту и не к месту произносимое Боремиром, веселило Рюрика. Ему нравился воевода, нравилось, с какой лёгкостью одарил тот его дружбой. Такое ценится, особенно во времена невзгод.
— Друг Боремир, пусть переломится мой меч, если в битве с данами я окажусь позади тебя.
Боремир дотрагивался до рукояти меча Рюрика, словно принимал клятву побратимства, и переводил разговор на другое.
— Скоро твою дружину «Гонитель бурь» не вместит. Надо думать о другом корабле. Хочешь, я поговорю с мастерами?
— Поговорить я и сам могу, — смеялся Рюрик. — Вот заплатить им серебром за корабль не могу. Не собрал ещё столько...
— Если не можешь собрать серебра, всё лето пощипывая данов, то следующей весной я не выпущу тебя в море...
Шутили, пили тягучее красное вино, привозимое франгами. Между шутками и смехом Боремир осторожно намекал Рюрику, куда направить «Гонителя бурь» весной, чтобы была удача. Возможно, на сей раз он встретит и своего кровника — ярла Торира. Тот по положению хранителя побережья должен прибыть на место высадки. Только надо выбрать больное место и ударить сильно.
— Помоги, — в который раз предлагал Рюрик. — Моей силы мало. Ну что тебе стоит?
— Ты ж не юноша, сам понимаешь... — разводил руками Боремир. А в глазах прыгали хмельные искорки — с каким бы удовольствием пошёл он рядом с Рюриком на данов. Но...
Последний поход едва не закончился неудачей. Словно кто подсказал Ториру, что Рюрик рискнёт войти в Раннерс-фиорд и подняться на день пути по реке Ланге. Мало кто из «морских старателей» осмеливался забираться в глубь страны. Но добыча... И главное — надежда столкнуться лицом к лицу с Ториром. Клятва должна быть исполнена.
Рюрик привык к опасностям и риску. Каждый набег — игра с судьбой. Что ж, он сам выбрал свой путь. Обижаться не на кого. Пока ему везёт во всём, кроме одного. И для этого одного — встречи с Ториром, — если понадобится, он пойдёт даже в верховье реки.
Но смутное, неясное беспокойство всё больше овладевало Рюриком. Вёсла пенили медлительные воды реки, дружинники ритмично наклонялись вперёд и с усилием откидывались назад, каждый взмах посылал «Гонителя бурь» на длину весла. Ещё до наступления дня появится богатый город и начнётся кровавая охота. После неё можно будет говорить с корабельными мастерами...
