– Хватит, – сказал старик скрипучим голосом.

Долго тянулась пауза. Из мрака выплыл человек в белом халате. Низко наклонившись, он что-то прошептал в ухо старика и выслушал его ответ. Несколько минут старик смотрел в потолок, наконец, прервал молчание:

– Теперь я хочу сказать нечто важное. Павел, ты подарил мне свою книгу, в которой защищаешь этого проходимца и бандита Шалевича. Вчера вечером я наконец дочитал твой опус. Я разочарован, Павел. Скажи, почему ты стыдишься своего имени? Зачем ты выдумал этот псевдоним и поставил его на обложку?

– Таково было условие издателя, – соврал Павел и подумал, что соврал неудачно. – То есть… Ну, я же пишу художественную литературу. Пишу романы. А здесь документальная вещь. Не мой жанр, и я решил… То есть мы решили…

– Не хочу слушать этот лепет, – сказал старик. – Я, я… Когда ты познакомишься с новым вариантом завещания… О, тогда поймешь, что отказываться от фамилии предков, это противоречит моральным принципам человека. Твои деды гордились фамилией Наумов. А ты… В России только преступники, воры, скрывающиеся от наказания, берут псевдоним или кличку. Для меня позор, что мой сын, – подписываться чужим именем. И ты как вор, как последний преступник, прячешься за жалким псевдонимом. Рад, что мать не дожила до этого часа.

– Отец, господи…

– Все, разговор закончен, – отрезал старик. – Выводы уже сделаны. Утром я вызову адвоката. Исправлю завещание. Не в твою пользу. Хочу, чтобы ты знал об этом. Знал, что сам во всем виноват.

Павел приоткрыл рот, выпучил глаза и так застыл. Он сидел неподвижно, словно пораженный молнией. Кажется, даже не дышал.

Радченко прислушивался к разговору. Сегодня ему достался жесткий стул в дальнем углу комнаты, ближе к двери. В удобном мягком кресле у окна дремал Джон Уолш, муж Ольги. Он задрал ноги в ковбойских сапогах на кофейный столик, расстегнул рубашку до пупа и откинул голову назад.

Время от времени он просыпался, прислушивался к разговору и, решив, что ничего интересного не происходит, снова погружался в дрему. Сейчас при слове «завещание», он окончательно проснулся, сбросил со столика ноги и выставил вперед левое ухо. Уолшу понравилось то, что он услышал. Если Павел потерял деньги, значит, Ольга и он станут немного богаче. Уолш разгладил усы и усмехнулся.

– Джон, – голос старика окреп. – Иди ближе.

Джон подскочил с кресла, прихрамывая, подошел к кровати старика. Встал возле изголовья и скорчил печальную физиономию.

– Джон, почему ты ничего не говоришь об Ольге?

– Просто нет новостей. Оля болеет. У нее высокая температура и сильный кашель. Я говорил с врачом: он запретил ей разговаривать. Даже по телефону.

– Это я слышал и вчера, и позавчера, – проворчал старик. – Я спрашиваю, когда она будет здесь?

– Как только ей станет лучше, – Джон неловко переминался с ноги на ногу. – Я снова поговорю с врачом сегодня же.

– Ее врач, видимо, не лучше моего, – вздохнул старик. – Все это странно… У человека простуда проходит за неделю… Вот что, Джон. Дозвонись Оле и передай вот что. Я изменю завещание, если она не будет сидеть здесь, возле меня. Если она не хочет поцеловать умирающего отца, значит… Значит, она не получит ничего. Сроку у нее – пять-шесть дней.

Старик забыл о существовании Джона и долго лежал с закрытыми глазами, потом попросил воды. Напившись, взял с тумбочки очки, внимательно посмотрел на Розу. Оценив ее наряд и приятные округлости фигуры, сказал:

– Роза, что-то у меня сегодня ноги побаливают. Боль не только в икроножных мышцах. Она выше пошла, на бедра. Может быть, ты…

Роза вскочила со стула.

– Конечно, я помассирую, лежите спокойно.

Она взяла тюбик крема, откинула одеяло и приступила к делу. Старик сладко стонал и, приподнимая голову, заглядывал в декольте Розы, полировал взглядом ее бедра.

– Розочка, посмотри, пожалуйста: с меня трусы сваливаются, – сказал Наумов. – Прямо падают. Неловко перед тобой. Не знаю, то ли я сильно похудел, то ли резинка ослабла. Как думаешь?

– Резинка ослабла, – улыбнулась Роза. – Трусы сейчас совсем не нужны. Мы их снимем. Давайте я помогу. Вот так, вот так…

В гостиницу возвращались в лимузине старика. Роза успела залезть в бар-холодильник и выпить бутылку пива. Павла трясло от злости, чтобы сдержать себя, он отвернулся к окну. Когда подъезжали к отелю, он сказал жене:

– Старик мелет вздор о моральных нормах и вечных ценностях, а сам у всех на глазах спустил трусы и чуть не трахнул тебя. А еще заявляет, что умирать собирается… Пока он не поимеет тебя, точно не умрет. И, уже умирая, сделает еще пару исправлений в завещании. Чтобы мне ни гроша не досталось.

– Ну что ты разорался как баба? – Роза сверкнула глазами и сжала кулаки. – Никто никого не трахал. Твой старик не помнит, когда у него стоял. Впрочем, как и ты. Это у вас наследственное.

– То-то я смотрю: ты с таким энтузиазмом снимала с него трусы, что отец прослезился от удовольствия. Если бы я не сидел рядом, прыгнула бы в его постель.

– Одолжи у кого-нибудь немного мозгов, – зашипела Роза. – Ты просто идиот.

Она хотела сказать еще что-то, но машина уже остановилась у входа в гостиницу, и швейцар распахнул заднюю дверцу.

Девяткин спустился в столовую, взял салат, бифштекс и кофе с молоком, сел у окна. Он меланхолично ковырял вилкой салат и просматривал спортивную колонку в газете, когда напротив него приземлился Иван Широков, полковник полиции, служивший в Управлении по борьбе с экономическими преступлениями. Разговаривать не хотелось. Девяткин сделал вид, будто полностью поглощен спортивными новостями, даже окружающих не замечает. Фокус не получился. Широков поздоровался, протянул руку. Пришлось ответить, и начать муторный разговор, похожий на допрос, где Широков выступал в роли следователя.

– Слушай Юра, это правда? Ну, что ты задержанного во время допроса… Говорят, ты перестарался немного.

– Вранье, – аппетит мгновенно пропал. – У человека было слабое больное сердце. Когда он умер, я еще и допроса не начал. Только вытащил бланк и… Он грохнулся с табурета, сильно ударился головой. Даже есть рассечение на затылке. Я сам испугался. Он лежит, из затылка хлещет кровь, глаза вылезли из орбит. И уже начинаются судороги. Моей вины тут нет.

– Да, я понимаю, – по лицу Широкова было видно, что он не поверил ни единому слову. – Понимаю… У меня у самого такое бывает. Допрашиваешь какого-нибудь сукина сына, а он вола крутит. Сам иногда сдержаться не могу. Ярость прямо глаза застилает. Дашь в пятак, – и немного легче.

– Я этого гада пальцем не тронул, – повторил Девяткин. – Я бы все равно не стал пачкаться об это дерьмо.

– Ну что ты передо мной… Мы же свои парни. Я ведь тебе не начальник. И в управлении собственной безопасности не служу. Мое мнение такое. Ситуация сложная, потому что раньше такое с тобой уже случалось. Несколько лет назад ты, если помнишь, ты так отделал одного коммерсанта, что тот долго не мог шнурки на ботинках завязать. Он так и не оправился, скончался. Тогда тебя наказали. Предложили на выбор: написать рапорт или отправляться в один городишко. Да, да… Где уголовников живет больше, гораздо больше, чем законопослушных граждан. Ты справился, навел там порядок. Да, железной рукой. И вернулся победителем.

– Это дела давно минувших дней. Кто о них сейчас помнит?

– Ошибаешься, – Широков хлебал суп и говорил одновременно. – Кому надо – помнят. И плохое помнят, и хорошее. Все наше прошлое сложено с сундуки с нафталином. И где-то хранится. Если надо освежить в памяти хорошее, откроют один сундук. Нужно плохое. Вот другой сундук. Беда в том, что хорошего никто не вспоминает. А вот помои… Да, да, всегда и всем нужны только помои и дерьмо.

– У тебя, гляжу, целая философия.

– Скверно вот что: тот уголовник, которого ты допрашивал, получил рассечение на затылке. Скажут: Девяткин сначала запугивал подследственного, бил его чем попало… Иди докажи, что этого не было. Но раньше времени ты нос не вешай. Я слышал, сейчас ты занимаешься громким делом, даже в газетах об этом пишут.