Солнце поднялось своим веселым бочком над лесом, сыпануло в загон обильно веселые искры и не померкло, столкнувшись с несчастьем людским, с жестокостью людскою, — что ему, солнцу, если оно обогревает одинаково всех — и варваров, и палачей, и мучеников?

Теплело быстро. Темнику стало легко и приятно; какие-то минуты он безмятежно подставлял солнцу лицо, наслаждаясь теплом и светом, но вот застонал сосед, вернув Темника в реальность, и тут же, будто специально подгадав к этому моменту, заурчал в селе мотор грузовика. Не ковш, а целый ушат ледяной воды на безмятежную голову Темника. Сжалось сердце от страха, затряслось, как у зайчишки, который видит идущую по его следу лису, но не дает стрекача, выжидая — вдруг пронесет злодейку мимо. Только нет у Темника надежды даже на авось. Все обговорено, все идет по задуманному, а немцы, как он убедился уже, неохочи до самовольства: приказ для них непререкаем, они выполняют его, хоть им кол на голове теши. Так что — готовься принять пулю.

«А если не рассчитают?!»

Еще когда офицер-щеголь разъяснял, как все должно произойти, эта мысль ошпарила сердце морозом, теперь же, когда миг трагического спектакля близился к кульминации, когда до нее оставались уже не сутки с лишним, а всего несколько часов, опасение возможной случайной ошибки стало так оголенно-ясным, что ноги Темника ватно подогнулись, и если бы не плечи бойцов-соседей, упал бы он с жалобным стоном на утрамбованную сотнями ног землю.

— Что с вами, товарищ военврач?! — тревожно спросил тот же боец, который ночью предложил Темнику свое плечо. — Плохо, да?

— Смерти ему захотел?! — спокойно, с непререкаемой, однако же, жесткостью одернул бойца Кокаскеров. — Знаешь: покупаешь казан — сначала постучи по нему. Ум должен видеть дальше глаза. Понял? — Потом повысил голос, чтобы многие слышали: — Все мы здесь — красноармейцы. Бойцы! А если спросят коммунистов — все мы коммунисты. Изменнику среди нас не жить!

А Темнику безразличны слова Рашида Кокаскерова, он силится совладать с собой, но мозг выстукивает барабанно:

«Вдруг не рассчитают?! Вдруг не рассчитают?!»

Подполз к загону грузовик и заурчал, довольный полученным отдыхом; высыпала охрана, открылись ворота, и прозвучал гортанно приказ:

— Быстро выходи! Быстро!

А следом автоматная очередь. Не по плотной, правда, толпе, а над ее головами, но пленные заторопились; кто посильней и поздоровей подхватывали ослабевших раненых. Но многим помощь уже была не нужна — иные уже закоченели и падали, как только редел загон.

Строились в колонну по три. Кокаскеров теперь поддерживал белокурого, совершенно ослабевшего от потери крови, и Темника, ноги которого не слушались от страха. Только откуда было знать Рашиду истинную причину слабости врача — он считал, что тот отдал много сил, помогая раненым, и теперь сам нуждается в помощи.

— Крепись. Иначе — смерть, — едва слышно, чтобы не привлечь внимания конвоиров, говорил Кокаскеров Темнику. — Они — в упор, кто отставал.

И как бы подтверждая слова Кокаскерова, рванул тишину выстрел и разверзлось небо — автоматные очереди сцепились в сплошном грохоте… Это конвойные, прежде чем погнать пленных дальше, пошли по загону, решетя для верности тех, кто не выдержал свалившегося на их плечи мучения, не огорил последней в своей жизни ночной стужи…

То ли слова уверенного в себе человека, то ли очереди в загоне, скорее всего они, отрезвили Темника. Ему нужно дойти до околицы следующего села. И не только самому дойти, но и помочь Кокаскерову дотащить туда белокурого. Программу он себе определил еще вечером, когда перевязывал раненых: помогать сначала Кокаскерову, но ближе к деревне начать играть обессилевшего, даже упасть раз-другой, чтобы оказаться почти в хвосте колонны (он был уверен, что этот черноголовый с волевым восточным лицом не бросит их), а у самой околицы притвориться совершенно изможденным, упасть — тут и последуют выстрелы по всем троим. И вот едва не спутал он себе все карты своим же безволием, своим страхом. Конвоиры могут подумать, что он, Темник, хитрит, и тогда может прозвучать последний в его жизни выстрел. Офицер-щеголь совершенно откровенно предостерег его от непослушания.

Как, выходит, ни поворачивай, кругом — смерть. Так что брать себя в руки нужно. И шагать вместе со всеми. И когда прокричали конвойные свое лающее: «Пошел! Быстро, быстро!» — он уже вполне справился со своим страхом. Только не вдруг он выказал вернувшуюся решимость, а с нею и силу. Еще переплетал ногами добрых четверть версты, но постепенно шаг его становился тверже и тверже, а когда Кокаскеров похвалил его: «Молодец, упрямый», он ответил:

— Пропадешь иначе. Все в наших руках.

Еще несколько десятков метров «борьбы с собой», и Темник не только отказался от поддержки Кокаскерова, но и сам подставил плечо белокурому.

— Ты — джигит! — благодарно похвалил Темника Кокаскеров. — Будем с тобой братьями.

Знал бы Кокаскеров, какую судьбу готовит ему Темник, бросил бы в лицо дерзкое: «Желтая собака!» — не боясь совершенно последствий. Неведома ему самому была подлость, поступки его всегда соответствовали мыслям, поэтому и людей воспринимал по своим меркам, и хотя жизнь достаточно мяла его, испил он целые бурдюки горького, но все же не научился распознавать двуликих янусов. Вот и теперь он искренне уверился, что новый его товарищ — человек мужественный, благородный и вполне достоин того, чтобы побрататься с ним.

Темник же ликовал. Ему удалась, вопреки всем опасениям, игра совершенно, и он уже продумывал, как с такой же тонкостью доиграть маленькую, но важную сцену жизненной своей драмы.

А все опять же получилось естественно, без особых на то усилий Темника. И причиной тому стала первая очередь, донесшаяся от хвоста колонны.

«Так и в меня!» — взвихрилась мысль, и подкосились ноги. Но только на миг. Он пересилил свою слабость и остался доволен, что Кокаскеров не заметил ничего.

Прошло еще несколько минут, позади еще десятки пыльных метров, и тут еще одна очередь полоснула по тишине. Очереди стали раздаваться все чаще и чаще, потом, экономя, видимо, патроны, стреляли конвоиры в отстающих одиночными выстрелами, которые особенно обостренно воспринимал Темник.

«Вот так и меня!»

Он больше уже ни о чем не мог думать, ничего не воспринимал, он даже застонал, вторя белокурому, и едва не упал от навалившейся слабости. Колонна обтекала их, обдавая пылью, запахом гниющих ран и пота, а Темник стоял, покачиваясь, крепко вцепившись в руку белокурого.

— Дорогу осилит идущий. Надо идти. Позади — смерть, — становясь вновь между белокурым и Темником и беря их под руки, наставлял Кокаскеров. — Надо идти!

— Да-да, надо идти, — соглашался Темник. — Только вперед!

Они тронулись. Колонна все еще продолжала обтекать их, но вот кое-как они втянулись в ритм и пошагали было в такт со всеми, но тут подвернулась нога у белокурого, от резкого движения раненое плечо полохнуло болью, пронизав все тело; он даже вскрикнул от боли, но потом, пересиливая боль, попросил:

— Оставьте меня. Мне все равно — конец. А вы… Держитесь друг друга.

— Мой отец так говорил: «Нагрянула беда — наберись мужества!» Или ты слюнтяй?! Пошли!

Он был груб, Кокаскеров. Он был возмущен. Он требовал от своих новых друзей, чтобы те боролись за жизнь. И они пошли. Белокурый — превозмогая боль и слабость, Темник — обретая вновь способность мыслить и оценивать происходящее. Он даже обрадовался, увидев, что они теперь находятся почти в конце колонны. Значит, до самой деревни можно больше не сбиваться с ритма. А до нее, как он знал из рассказа офицера-щеголя, уже осталось не так и много.

Действительно, дорога вскоре повернула вправо, миновала овраг, прохладный, в густом тонкостволье орешника, приподнялась на взгорок и раскинула перед взорами обессилевших страдальцев русскую деревню, с кузницей на отшибе, с гумном вдалеке, почти у леса, с церковью в центре, когда-то красивой, но теперь с побитыми боками и свежеразвороченной маковкой. Досталось ей с избытком и пуль немецких, и снарядов, но устояла, укрыла защитников земли родимой от них. А те, похоже, не дремали: вон сколько крестов с рогатыми покровами-касками поодаль от деревенского кладбища. Как на плацу вышеренговались в парадной ровности.