Еще один план начал зреть в его голове — рвануться молниеносно через борт. А там либо конец, либо, если останутся целыми ноги, — в лес. Укроет непролазная чащоба. Надежно укроет.
Он уже напружинился, готовый к прыжку, но машина затормозила, и ему, поддав пинка, приказали:
— Встать! Вон из машины! Быстро!
Он поспешил к борту и только начал переносить ногу через него, как его со всей силой, будто защитник отбивал летевший в ворота футбольный мяч, поддели тупорылым сапогом. Темник вскрикнул от боли и мешком вывалился на дорогу. Пока он поднимался, солдатня высыпала горохом из кузова и принялась его мутузить. Били долго и старательно, расквасили нос, рассекли бровь, разбили губы, раскровянили уши. Все тело до пояса оказалось в синяках и ссадинах, зубы, однако, остались целыми, ни одного удара не пришлось ни в пах, ни в печень, потому он не терял сознания, а когда кто-то из конвоиров произнес: «Достаточно» и все, отступив сразу, стали внимательно рассматривать его, будто любоваться своей работой, он с надеждой подумал, что все идет по предусмотренному плану, и немного успокоился.
Дальше они шли пешком. Километра через два вышли на более широкий проселок, по которому конвоиры гнали десяток пленных красноармейцев, раненых, избитых, обессиленных. Наградив Дмитрия Темника добрым тумаком на прощание, втолкнули его под веселый гогот к пленным. Он, безусловно, упал бы, не удержавшись на ногах, но ему подставили руки сразу несколько бойцов. Вместе, плечом к плечу, они устояли и, понукаемые конвойными, порысили по проселку дальше.
На следующем развилке строй пленных пополнился еще несколькими избитыми и измученными красноармейцами, потом еще, потом еще… В огороженный колючей проволокой загон, где уже было полно пленных, загнали их более сотни. Стало сразу тесно и душно, к тому же солнце, хотя и осеннее, начало все же припекать.
До вечера еще втолкнули за изгородь полсотни пленных, и теперь все они вынуждены были стоять, крепко прижимаясь друг к другу, ибо те, кто хоть чуть-чуть касался проволоки, получал штык в бок. Пот, запах крови и гноя — все удушливо смешалось, все напитало до предела бездвижный горячий воздух. Хоть бы маленький ветерок от леса или с поля, хотя бы глоток свежего воздуха, хоть бы чуточку прохлады!
Темник, как и все, задыхался от жары и вони, его тоже мучила жажда, но он был в более выгодном положении, ибо не ел и не пил меньше суток, тогда как у многих пленных по двое и более суток не было во рту даже макового зернышка, и оттого Темник не потерял еще способности наблюдать и думать о своем деле. А задание у него было такое — выбрать из пленных энергичного, лучше из командиров, себе в помощники. В комиссары. Только как это сделать, когда не то чтобы двинуться, а и голову особо не повернешь? Поначалу Темнику показался совершенно невыполнимым в таких условиях приказ щеголя-гитлеровца. Темник даже серчал: «Перестарались. Напихали донельзя. Посвободней бы — видней тогда…»
Но свободности не предвиделось, и он волей-неволей начал, приспосабливаясь к обстоятельствам, приглядываться к соседям. И к тем, кто рядом, и кто подальше. Многие, стоя, спали, а иные — Темник это видел как врач — потеряли уже сознание, и только стесненность не позволяла им упасть. Стоявшие рядом пленники с равнодушием воспринимали обморочное состояние соседей, и только один из них, черноволосый, низкорослый, с лицом восточного степняка, решительным, гордым, сам весь в кровоподтеках, поддерживал сразу двоих своих раненых товарищей, которые бессильно положили головы ему на плечи. В глазах темноволосого виделась Темнику и боль, и ненависть. Гневные у того были глаза. Но когда он переводил взгляд на раненых своих товарищей, особенно на белокурого краскома (Темник определил это по стрижке), на лице черноголового явственно виделись мучительные всполохи души — он, казалось, не пожалел бы себя, чтобы облегчить страдания уважаемого человека, только не знал, как это сделать.
Какое-то время черноголовый вовсе не реагировал на пристальный взгляд Темника, но вот их взгляды встретились, и тут же испарился гнев в глазах черноголового, уступив место вопросительной надежде. Темник кивнул и принялся протискиваться к раненым.
С большим трудом это ему удалось, и он представился черноголовому:
— Я — военврач. Готов сделать раненым перевязку. Но как?
— Я — Кокаскеров Рашид, — назвался черноголовый, не добавив ни своего воинского звания, ни рода войск, и это понравилось Дмитрию Темнику: не болтлив.
Услуга предложена, а дальше что? Не раздвинуть эту плотную массу, образовав нужного для работы врача места. Впрочем, это вполне устраивало Темника: он сделал первый шаг к сближению с избранным им человеком, теперь постарается находиться с ним рядом, делать вид, что тоже готов помочь раненым товарищам, но не знает, как это сделать.
Кокаскеров, однако, повернул все по-своему. Тихо, но по-командирски требовательно он попросил:
— Товарищи бойцы, нужно потесниться. И раненых, кому очень нужна перевязка, направлять сюда.
Покатилась от бойца к бойцу команда, взбадривая людей, будто ветер заколыхал истомленное жарой пшеничное поле, отягощенное тугими колосьями. Прошло немного времени, и начал постепенно рождаться круг. По сантиметру, по сантиметру… Вскоре Темник уже мог свободно начать перебинтовывать белокурого командира; сперва пересиливая себя, но потом, увлекшись (все же он был врач), стал перебинтовывать всех, кого выдвигали в круг.
Никто не стонал, хотя всем было больно, когда отдирал Темник бинты от запекшихся ран, очищал их от скопившегося гноя; все терпели, боясь привлечь внимание немцев-конвоиров. Не ведали они, что никто не помешает делать Темнику доброе дело, ибо Темник для конвоиров — лицо неприкосновенное. Только одному из них, специально натренированному, велено выстрелить в него. Но не здесь, а на околице следующего села. В него и в того, с кем Темник отстанет от строя.
Начинало уже темнеть, а Темник все разбинтовывал грязные, сбившиеся повязки, очищал раны и вновь накладывал бинты или полосы от разорванных нательных рубах, и, казалось, конца этому не будет — совершенно невредимых среди пленных было очень немного. Уж ночь подползала. Непроглядная, зябкая, а он все перебинтовывал и перебинтовывал, хотя усталость на него все более наваливалась. Но это ничего. Это даже хорошо. Ему после такой нагрузки легче будет притворяться, играть изможденного и голодного, все станет естественней и потому нисколько не вызовет подозрений. Не теперь. Сейчас он ангел-спаситель. Потом, когда, как предупреждал его офицер-щеголь, придется обводить вокруг пальца контрразведчиков.
— Все, больше не могу, — выдохнул Темник, едва устояв на ногах от головокружения. — Все…
— Еще двоих, — попросил Кокаскеров. — Все они ждут, надеются…
Не двоих перевязал еще Темник — куда как больше. Правда, все легкораненые, тяжелых он уже всех обработал, но все равно только далеко за полночь сказал ему Кокаскеров:
— Теперь — все. Рахмат тебе большой. Ложись, поспи.
— Нет, я со всеми вместе.
Его не упрашивали. Круг сдвинулся, и Темник вновь оказался плотно зажатым со всех сторон.
Сосед слева предложил:
— Положите голову на плечо. Вот так. Спите.
Какой сон в этой духоте, хотя теперь уже не жаркой, а наоборот, холодной! Вроде бы где тут ночному холоду пробиться в гущу человеческих тел, но нет — просачивался он, цепенил тело и душу…
Перед рассветом стало еще холодней. И неудивительно: дело-то к осени. Темник, безвыходно находившийся долгое время под крышей, просто не ощущал на себе осенних утренников, не привык к ним, оттого и не стал хватать гимнастерку, когда его выталкивали немцы на улицу. Теперь он корил себя за непредусмотрительность и изо всех сил старался сдержать предательскую дрожь.
Для чего он это делал? Чтобы не выглядеть белой вороной? Не вызвать подозрений? Подлость и предательство — трусливы. Не мог он даже себе представить, что никому в те часы не могла прийти мысль о возможном среди них предателе и что нужно разоблачить его и сейчас, пока не натворил он бед, придушить без лишнего шума. Спали, сберегая силы, пленники. Стоя спали. Как, бывало, в ячейках для стрельбы стоя или в окопах. Только опорой теперь не земля родная, а плечо такого же пленника, стонущего во сне.
