Конечно, ему приходилось слышать о том, что мучимые сомнениями люди подчас раздваиваются и в них возникает некий внутренний голос, с которым они ожесточенно спорят, словно с прячущимся в глубине души двойником. Но самого Леву сомнения никогда не мучили, и своего двойника он видел лишь в пыльном зеркале, когда случайно открывалась дверца старого шкафа и в ней мелькало его отражение. Поэтому ему и не удавалось взглянуть на себя со стороны или поместить этого стороннего наблюдателя вовнутрь, чтобы оттуда — изнутри — следить за собственной жизнью. И вот теперь чужой человек, посторонний соглядатай сам проник в него и в нем поселился. И не просто чужой и посторонний, а к тому же еще и великий писатель, учитель жизни! Окончательно убедившись в этом, Лева и растерялся, и обрадовался, и, когда они вернулись с экскурсии, позвонил Володьке Черткову, знакомому книжному реставратору, у которого целый месяц лежал Ренан. Володька числился в штате какой-то полумифической лаборатории, где он появлялся всего лишь несколько раз в неделю, получал свои сто рублей, а зарабатывал в основном тем, что переплетал старые книги. Этим ремеслом он овладел в совершенстве, и точно так же, как Лева был прикован цепью к блокнотику, Володька был прикован к переплетному станку, стоявшему у него в кладовке, заваленной обрезками картона, пропахшей клеем и освещенной софитами, словно съемочный павильон киностудии. За свои переплеты — толстый картон с золотым тиснением — Володька брал большие деньги, которыми распоряжалась жена, оставлявшая ему копейки на пиво и сигареты. Спорить с женой Володька не решался и поэтому говорил, что работает ради искусства, а живет ради друзей, к числу которых он причислял и Леву Толстикова, чьи заказы выполнял вне очереди, с молниеносной быстротой, а потом обижался, если Лева долго за ними не приезжал. Вот и сейчас, едва услышав голос друга, Володька обиженно промычал в телефонную трубку:

— Что же ты, я тебе приготовил толстый картон, золотое тиснение… Нельзя так, елки-палки! «Ренан, Ренан!», а самого и след простыл!

— Подожди ты с Ренаном, — остановил его Лева и на минуту задумался, можно ли доверить телефонной трубке такую тайну. — В общем, произошла невероятная вещь. Оказывается, в прошлой жизни…

И он иносказательно, намеками поведал о том, что случилось в Ясной Поляне. Выслушав его признания. Володька восхищенно воскликнул:

— Значит, ты написал все четыре тома! И эту сцену, где Наташа прощается с умирающим Вронским!

— Не с Вронским, а с Болконским, — поправил Лева. — Надо знать классику. Этот роман я писал с 1863 года по 1869 год. А с 1873 по 1877 год я уже работал над «Анной Карениной». Не путай, пожалуйста.

— Постараюсь, — пообещал Володька. — А у тебя есть доказательства?

— Какие?

— Что ты действительно все это написал. А то ведь каждый может сказать, что он Лев Толстой. Даже я, к примеру.

Пользуясь дружбой с Левой, Володька робко попытался поставить себя на его место.

— Ты не был Львом Толстым, — Лева мягко отклонил притязания друга. — У меня есть неопровержимые доказательства. Во-первых, почерка. Во-вторых, откуда я могу знать биографию Льва Николаевича, если в школе прогуливал уроки литературы! И в-третьих, почему я помню, что я был в Ясной Поляне, хотя я там никогда не был?!

— А отпечатки пальцев? — спросил Володька, слегка помешанный на детективах, которые ему чаще всего сдавали в переплет. — Ты сличал?

— Чудак, — с жалостью вздохнул Лева. — В меня переселилась душа Льва Толстого, а тело осталось моим собственным. При чем же здесь отпечатки!

— Я понимаю, — уныло согласился Володька и вдруг с надеждой спросил Леву: — А ты мне по-прежнему друг?

— Конечно. Можешь не сомневаться, — Лева решил проявить великодушие.

— Значит, я могу считать себя другом Льва Толстого?! — обрадованно воскликнул Володька.

Проснувшись на следующее утро, Лева прежде всего проверил, не покинула ли его душа Льва Толстого, и для этого еще раз вслух повторил биографию и назвал основные даты, связанные с его жизнью и творчеством. И биографию, и даты он помнил назубок, — дочь Машенька, следившая за ним по учебнику (они как раз проходили в классе Толстого), похвалила отца и поставила ему пятерку. После этого Лева бодро встал, сложил и накрыл пледом диван-кровать, выкурил на балконе сигарету, для разминки побегал на месте и, закрывшись в ванной, под шум воды снова вспомнил своего двойника, но уже не того, который смотрел на него в пыльное зеркало, а того, который прятался в нем самом, пробуждая странные и тревожные чувства. «Кто же я теперь?» — в растерянности подумал Лева, как бы пытаясь соединить вместе обе свои половинки.

После завтрака Лева отправился на работу, и, едва лишь он захлопнул за собой дверцу такси, его двойник словно бы уселся с ним рядом и, сложив руки на набалдашнике палки (эти старческие руки в морщинах Лева видел особенно ясно), назвал адрес букинистического магазина. Лева мог бы поклясться, что он в эту минуту не произнес ни слова, но чей-то голос, похожий на его собственный, как бы сам собою возник в воздухе, родился из неведомого источника, донесся из потусторонних миров. Лева откинулся на сиденье и, когда машина тронулась, вместо шума мотора услышал цоканье лошадиных копыт по брусчатой мостовой и скрип несмазанных колес. Со страхом оглядевшись, он обнаружил, что едет на извозчике по старой Москве, мимо двухэтажных особняков, трактиров и городовых, а на улице весна, распутица, девятнадцатый век.

Лева решил, что с ним произошло окончательное превращение и он отныне — и душой, и обликом — Лев Толстой, но в это время наваждение исчезло, и Лева оказался в кабине такси, остановившегося напротив букинистического магазина. «Фу-ты, напасть какая!» — он вытер со лба испарину и, расплатившись с шофером, вышел на улицу. Никаких трактиров, никаких городовых. Обыкновенная улица с многоэтажными домами, кафе-стекляшкой, будкой милиционера и букинистическим, у дверей которого уже собиралась толпа. Протиснувшись сквозь толпу, Лева постучал, чтобы ему открыли. До начала работы оставалось минут десять, и продавщицы раскладывали на прилавках купленные вчера книги, Лева поздоровался, повесил на гвоздь полушубок и разыскал в отделе исторической литературы Сонечку Берс, свою близкую подругу, женщину лет сорока с косою до самых пят, невероятно толстую и умную, курившую крепкие мужские папиросы и носившую черные свитера и юбки, вечно обсыпанные пеплом.

Сонечка окончила истфак МГУ, защитила диссертацию, но из-за фанатичной любви к книгам работала в букинистическом магазине, благодаря чему ей удалось собрать огромную библиотеку, занимавшую половину ее комнатушки, в которой она обитала одна, кормила обрезками колбасы двух кошек и все свободное время дымила папиросой и рылась в своих книжных сокровищах. С девушками из отдела она почти не разговаривала, считая их глупенькими, вздорными и пустыми, и общалась лишь с покупателями-мужчинами, не жалевшими денег на редкую книгу, и Левой Толстиковым, который внушал ей уважение своими уникальными познаниями в области книжного антиквариата.

— Что с тобой сегодня? Выпил, что ли, с утра? — спросила Сонечка, заметив, что у Левы дрожат руки, он нетвердо стоит на ногах и всем своим видом — расстегнутый ворот рубашки, выпавший из кармана и болтающийся на цепочке блокнотик — напоминает пьяного. — Смотри, сейчас с этим делом строго.

— Не пил я. Ни капли, — Лева дрожащей рукой поймал болтающийся блокнотик. — Меня преследуют.

— ОБХСС?

Лицо Сонечки готово было изобразить высшую степень сочувствия, если бы ее предположение подтвердилось.

— Хуже. Двойник из прошлой жизни.

И Лева подробно рассказал свою историю, упомянув о приключениях в Ясной Поляне, где он предстал перед всеми знатоком Толстого, и поведав о недавнем происшествии в такси, после которого у него на спине осталась струйка холодного пота. Сонечка выслушала его с бесстрастием опытного врача, ведущего наблюдение не столько за больными, сколько за самой болезнью, и поставила диагноз: