— Я знаю гораздо больше, чем здесь написано.
— Но ведь ты совсем не читаешь книг! Откуда ты можешь знать!
Под видом того, что ей нужно поправить на голове у Левы шапку, жена незаметно потрогала у него лоб.
— Я знаю, — твердо ответил Лева.
— Хорошо, хорошо. Я не спорю. Может быть, тебе и в самом деле лучше посидеть в автобусе?
Жене показалось, что лоб у Левы очень горячий.
— Но я действительно знаю! Вот, пожалуйста… — Лева остановился, чтобы собраться с мыслями. — Лев Николаевич Толстой родился 28 августа 1828 года. Отец его — граф Толстой и мать — урожденная княжна Волконская, скончались, когда он был еще ребенком. Большую часть жизни Толстой провел в усадьбе Ясная Поляна. В 1844—1847 годах учился в Казанском университете. Возвратившись в Ясную Поляну, некоторое время занимался с крестьянскими детьми в яснополянской школе. С мая 1851 года до января 1854 года был на Кавказе, где поступил на военную службу, участвовал в военных действиях против горцев. С ноября 1854 года в качестве артиллерийского офицера принимал участие в обороне Севастополя. В 1862 году женился на Софье Андреевне Берс. В 1863—1869 годах Толстой работал над романом «Война и мир», посвященным Отечественной войне 1812 года. 28 октября 1910 года тайно уехал из Ясной Поляны, в пути заболел воспалением легких и умер в доме начальника железнодорожной станции Астапово. В своих произведениях, как художественных, так и публицистических, Лев Толстой боролся за правду, призывая людей к добру, справедливости и любви.
— Удивительно! — жена отступила на шаг от Левы, словно это расстояние меж ними должно было выразить степень ее почтительности к нему. — Как ты все это запомнил!
— Я не запоминал. Это само во мне возникло, — Лева потрогал собственную голову, как бы не подозревая, что в ней могут храниться такие сведенья.
— Само собой ничего не возникает. Все имеет свою причину, — жена поправила на Леве шапку, подчеркивая этим свою уверенность в том, что голова у него в полном порядке. — Просто ты встречаешься со многими людьми, вот тебе и рассказали… Среди твоих знакомых есть даже профессора университета, которые изучают Толстого.
— Профессора? — Лева испытующе посмотрел на жену. — А что, если я знаю о Льве Николаевиче больше любого профессора?..
Когда их группу повели на экскурсию, Лева останавливался перед экспонатами и, прежде чем экскурсовод начинал рассказывать, шепотом сообщал жене все то, что им предстояло услышать, и даже больше, — о каждой вещи он говорил так, словно сам когда-то держал ее в руках и пользовался ею как собственностью. Например, об одной вещице он сказал, что она куплена в Петровском Пассаже, и назвал точную дату — день и число, когда Лев Николаевич делал покупки в Москве и по просьбе Софьи Андреевны купил эту вещицу, заплатив за нее двенадцать рублей с копейками. По поводу другого экспоната, стоявшего в той же витрине, Лева привел не менее уникальные сведенья: оказалось, что экспонат относится к периоду учебы в Казанском университете, хотя на этикетке была совсем иная дата. Несколько таких же исправлений внес Лева и в надписи под экспонатами кавказского периода, доказав это ссылками на письма Льва Николаевича, процитированные им наизусть, слово в слово, без единой ошибки.
Так же хорошо знал он расположение комнат в доме и, когда дочь Машенька вырвалась у него из рук и побежала по лестнице, предупредил, чтобы она была осторожнее: там, впереди, покосившаяся ступенька и она может споткнуться. В одной из комнат он заметил, что старый шкаф с зеркальной дверцей должен стоять не у окна, а рядом с кроватью, и в доказательство снова сослался на письма Льва Николаевича. Экскурсовод, слышавший рассуждения Левы, пригласил его в научную часть, и там Леву обступили сотрудники, которые единодушно приняли его за специалиста и попросили оставить адрес на тот случай, если потребуется его консультация. Лева вырвал из блокнотика листок бумаги, размашисто написал московский адрес, и вот тут-то произошло самое удивительное. Хранитель рукописного фонда, подслеповатый старичок в двойных очках, посмотрел на листочек с адресом, поднес его к самым глазам и воскликнул, что почерк Левы Толстикова полностью совпадает с почерком Льва Николаевича Толстого: та же манера написания букв, тот же характерный наклон строк, тот же нажим.
Услышав об этом, Лева отыскал взглядом жену, улыбнулся ей странной улыбкой — как бы издалека, как бы прощаясь навеки — и упал в обморок.
III
Знакомо ли вам чувство человека, внезапно пробудившегося после долгого сна или очнувшегося от обморока? Оно поистине удивительно, это чувство, хотя мы не успеваем толком его запомнить и уж тем более объяснить себе: оно вспыхивает на несколько секунд и сразу же гаснет, словно сумасшедшая искорка, взлетевшая над костром и исчезнувшая в ночной темноте. Но, даже погаснув, это чувство оставляет в нас томительный след, — вот почему проснувшийся так медлит расставаться со сном, с сожалением поглядывает на примятую подушку и мечтает снова укутаться одеялом, повернуться на бок и закрыть глаза. И дело не в том, что он ленивец и лежебока, а в том, что сон приоткрывает волшебную дверцу в иную, нездешнюю область, где люди летают по воздуху, превращаются в птиц и зверей и совершают прочие чудеса, недоступные им на земле. Когда же они просыпаются, они несколько секунд не могут понять, где же они сейчас и кто они на самом деле, и, пока к ним не возвращается их земная память, словно бы парят в невесомости, сами собой не узнанные и себе не принадлежащие.
Это чувство похоже на чувство новорожденного, недавно появившегося на свет, и, пожалуй, таким новорожденным ощутил себя и я после того, как мне приоткрылась тайна моей прошлой жизни. Приоткрылась, словно вход в подземелье, спрятанный под замшелым валуном… И, что самое удивительное, я увидел не только свою собственную прежнюю жизнь, но и прежние жизни других людей, даже не подозревающих о своих тайнах. Так, в мастерской у моего друга-реставратора, расположенной в полуподвальчике старого московского дома, лежал огромный камень, который долгое время не решались сдвинуть с места, но однажды решились, поднатужились, сдвинули… Под камнем оказался люк… Подняли крышку — там колодец с заржавленными скобами лестницы, вделанной в кирпичную стенку… Посветили фонариком — под лестницей бездна… Бросили туда камушек — у бездны нет дна… Тогда мы осторожно закрыли крышку, завалили ее замшелым камнем и больше этот камень не трогали, а друг мой вскоре сменил мастерскую, сославшись на сырые углы, трещину в потолке и подслеповатые окна, но я-то знаю, что причина не в этом…
Точно так же я, проживший прошлую жизнь под именем Льва Толстого, угадываю в друге-реставраторе моего бывшего сподвижника и единомышленника, в женщине, с которой мы вместе работаем, — мою бывшую жену, а в жене — постороннего мне человека. Словно проснувшийся, я еще долго не могу расстаться со сном, и мне кажется, будто все люди, окружающие меня в нынешней жизни, явились из прошлой. Поэтому мне иногда хочется по-свойски подмигнуть продавщице в пивном ларьке, напомнив ей о том, что триста лет назад она была французской королевой, или похлопать по плечу важного дипломата, в прошедшем веке подметавшего мостовые между Пречистенкой и Арбатом. Признаться, я позволяю себе такие шалости, хотя мои похлопывания и подмигивания истолковываются весьма превратно, и мне приходится извиняться за подобные вольности. Но случается и так: я попадаю в незнакомый город, одиноко бреду по улице, и вот в толпе на мне останавливается взгляд незнакомца — встревоженный, вопросительный, пытливый, и я понимаю, что он, мой собрат, вспомнил и узнал меня, и мне становится радостно, и я уже не чувствую себя одиноким на улице…
Лева Толстиков никогда не чувствовал в себе другого человека и во всех случаях своей достаточно долгой жизни (ему уже исполнилось тридцать четыре) оставался лишь самим собой. Левой Толстиковым, Левкой, Толстяком, Сидорушкой, как называли его знакомые книжники, привыкшие видеть его таким, каким он был всегда: в том же полушубке, в тех же кроссовках, с тем же транзистором. Лева и сам привык к себе настолько, что иногда забывал, сегодня ли он ел за завтраком яичницу или же это было вчера, а может быть, позавчера, неделю, месяц назад. Недели и месяцы пролетали, сливались в годы, а Леву не покидало ощущение, что в нем ничего не меняется и даже появившийся на висках седой волос или новая морщинка словно бы принадлежат не ему, а тем, кто видит его лишь от случая к случаю и поэтому нуждается в доказательствах его существования во времени. Сам Лева ни в каких доказательствах не нуждался и свое время как бы носил в себе заключенным под непроницаемую оболочку собственного «я», похожую на скорлупу крепкого ореха. Поэтому он словно бы от рождения чувствовал себя седым и морщинистым, и новые морщины ему ничего не добавляли и ничего не отнимали. Он это всегда был он, и никакой подселенец не мог проникнуть под скорлупу его неповторимого «я».
