— Это совсем другое дело. Евгения Викторовна необыкновенный человек, а Альбина Васильевна обыкновенный.

— А кто же из них добрее?

— Не придирайтесь к словам. Я поднимусь к Евгении Викторовне. Это сюда? — Женя показала на лесенку, ведущую на второй этаж дома.

Костик хотел проводить ее, но Женя уже стремительно поднималась по ступенькам. Наверху она огляделась: перед дверью с табличкой «дирекция» стояли высокие боты и палка Евгении Викторовны, а рядом на вешалке висело ее старое пальто с облезлым меховым воротником. «Кажется, здесь», — подумала Женя и постучалась.

IV

Необыкновенным свойством Евгении Викторовны была удивительная лучезарность ее улыбки. Худенькая старушка-мальчик с короткой стрижкой седых волос, вечно подвернутыми рукавами платья, открывавшими острые локти, и непропорционально большими кистями рук, словно у сказочного гнома-рудокопа, она вся светилась и излучала доброту, когда разговаривала с людьми. Все объясняли это тем, что она довольна жизнью, что у нее легкий и веселый характер, поэтому общение с людьми доставляет ей только радость. Однако на самом деле люди не раз заставляли ее страдать, и улыбка Евгении Викторовны служила ей единственной слабой защитой. Она словно боялась, что иначе ей не справиться с тем злом, которое исходило от людей, и ее, словно попавшую в водоворот толпы, собьют с ног, сомнут и растопчут. Поэтому Евгения Викторовна всем улыбалась, всем говорила добрые и приятные вещи, всех расхваливала и в глаза, и за глаза. Врагов у нее не было. Окружающие как бы исключали Евгению Викторовну из числа тех, с кем надо спорить, доказывать свое, поэтому с ней заранее во всем соглашались и охотно выполняли ее просьбы. Как директор музея она была на самом лучшем счету, и каждый ставил ее в пример другому, забывая, что помогал ей собственными руками. Евгения Викторовна обладала способностью притягивать к себе энергию людского бескорыстия, которую иначе многие не решались извлекать на свет, и она нерастраченной скапливалась в душе.

Евгения Викторовна почти не выходила из своего кабинета, прилепившегося на антресолях второго этажа, под самой крышей, и целыми днями неподвижно сидела в рабочем кресле. Всем казалось, что в это время она страдает от одиночества, ее одолевают навязчивые мысли о старости, ей грустно и тоскливо, на самом же деле это были счастливейшие минуты ее жизни. Одиночество Евгении Викторовны было сияющим и лучезарным. Она вспоминала годы, когда был жив Константин Андреевич и она молоденькой консерваторкой слушала его лекции и бывала у него дома. Эти воспоминания рождали в Евгении Викторовне ощущение твердой жизненной опоры. Она никогда не верила в бога, но в ее отношении к Константину Андреевичу проглядывало нечто от религиозного поклонения: и для Евгении Викторовны, и для всего кружка серовцев он был не просто любимым композитором, но и вожатым, который вел их по запутанным лабиринтам жизни. Все члены кружка сохраняли благоговейную преданность заветам Константина Андреевича. Его музыка, его философские идеи воспитывали в них духовность. Это слово стало внутренним девизом Евгении Викторовны, ее выношенным кредо: духовностью она называла то, что возвышало человека над прозой жизни, над мелкой суетой, над буднями.

— Войдите, — сказала она, услышав стук в дверь, и в ее лице ничто не изменилось, словно она обращалась к другим с тем же задумчивым и сосредоточенным выражением, что и к самой себе. — Это вы, Женя. Здравствуйте. Я слышала отсюда, что вы пришли, и ждала вас.

— Здравствуйте, — ответила Женя, испытывая невольное желание пригнуться под низкими сводами комнатушки. — А что здесь было при жизни Константина Андреевича?

— Чердак. А затем Константин Андреевич устроил здесь маленькую конурку, о которой знали лишь самые близкие люди. Помните чародея Брюса из Сухаревой башни? Вот и Константин Андреевич мечтал о таком убежище, где он мог бы размышлять, в тишине читать книги и смотреть на звезды.

— Он тоже был чародеем?

— В буквальном смысле нет, но этот Брюс очень на него влиял. Константин Андреевич собрал о нем большую литературу и хранил эти книги в специальном шкафу.

— Вот в этом? — Женя показала на низенький шкафчик с цветными стеклами в дверцах. — Какой таинственный! Действительно, для мистических книг! А можно его открыть?

— Ключ от замка вечно куда-то исчезает, — сказала Евгения Викторовна, пододвигая Жене кресло. — Вообще в доме часто происходят странные вещи, словно Константин Андреевич незримо вмешивается в нашу жизнь. То портьера вздрогнет, то ложка в стакане зазвенит. А однажды мы праздновали Новый год, и, когда било двенадцать, над пустым креслом Константина Андреевича замигала лампа: это он нас поздравлял с праздником, — она на минуту задумалась, как бы заново переживая случившееся когда-то. — Ну а теперь вы садитесь и рассказывайте.

— О чем? — Женя не совсем понимала, чего от нее ждут.

Евгения Викторовна смотрела в окно и улыбалась лучезарной улыбкой.

— О себе.

— Разве это интересно! Я живу самой обыкновенной жизнью, вот только играю на рояле… — Женя засомневалась, слышит ли ее Евгения Викторовна, и та, не переставая улыбаться, ей кивнула.

— Да, вы играете на рояле, — произнесла она задумчиво.

— Вам не нравится моя игра?

— Что вы! — Евгения Викторовна продолжала смотреть в окно.

— Тогда… — Женя совсем смешалась. — Может быть, не надо устраивать этот концерт?

— Напротив, необходимо.

— Вы же были против!

Евгения Викторовна не ответила, и Женя растерянно замолчала.

— Рассказывайте, — повторила Евгения Викторовна.

— Но о чем, о чем?!

— О вашей жизни, — Евгения Викторовна внезапно обернулась к Жене, встречая улыбкой ее растерянный вопросительный взгляд.

V

Снова зазвенел дверной колокольчик, и Альбина с досадой поднялась из-за столика, укрывшегося в полутемной нише, где горела бронзовая настольная лампа, числившаяся среди музейных экспонатов. Зеленый абажур лампы был стиснут широким обручем, имитирующим в несколько раз свернувшуюся змею, а мраморное основание покоилось на когтистых львиных лапах. Альбина не стала выключать лампу и только взяла со спинки стула пуховый платок, чтобы ее не просквозило из открытой двери. В одной руке она держала веер инвентарных карточек, в которых давно собиралась навести порядок, а в другой спичечный коробок: в ящике стола контрабандой от пожарных хранилась спиртовка, и она хотела заварить кофе. Резной столик в нише был ее уголком и убежищем, где она отдыхала после экскурсий и общения с посетителями. Альбина очень не любила, когда нарушали ее одиночество здесь, у зеленой лампы, и поэтому открывала дверь с досадой, ожидая увидеть очередного посетителя, не заметившего объявления о ремонте музея. Но она ошиблась, — перед ней стоял молодой человек с цветами.

— Пью горечь тубероз! — продекламировал он, протягивая ей букет. — Узнали? Аркадий Серов, непревзойденный виртуоз и чародей фортепьяно. Разрешите засвидетельствовать… и прочее, и прочее… — Он поклонился, поцеловал руку Альбине и бросил оценивающий взгляд на лампу. — О, какая занятная змейка! А где мои домочадцы?

— Там… — Альбина неопределенно махнула рукой в сторону гостиной. — Простите, кто вы?

Гость укоризненно взглянул на нее.

— Аркадий Серов, виртуоз и чародей. Как же это вы запамятовали!

— Ах да! Вы брат Жени Серовой! — с радостью запоздалого узнавания воскликнула Альбина, надеясь исправить свою оплошность, но Аркадий скорбно свесил голову.

— Вот так всегда. «Брат Жени Серовой, брат Жени Серовой». А сам-то я существую?

— Не обижайтесь. Какие чудесные цветы! — Альбина пробовала его утешить.

— Может быть, я и не столь гениален, как сестра, но каждый в своем роде.

— А мне ваша игра нравится больше. Говорю это искренне.

— Вы серьезно?

— Да, вы играете более мужественно, зрело и драматично. А ваша сестра, в сущности, еще ребенок.