— А поскольку мы одни, — подчеркнутым повторением слов, уже произнесенных ранее, она возвращала его к исходному пункту, от которого он всячески стремился отклониться в сторону, — давайте наконец выясним, чего вы от меня хотите.

— Только одного. Чтобы вы нормально поели и немного отдохнули. — Максим Кондратьевич прошел по коридору на кухню, остановился возле стола и жестом фокусника сдернул салфетку, накрывавшую дымящуюся кастрюльку с борщом, нарезанный ломтями хлеб и чистую тарелку. — Прошу…

— Это все мне? — Дуняша неуверенно подошла к столу.

— Вам. — Он отодвинул стул, зачерпнул половником борща и налил в тарелку, как бы сокращая число движений, которые ей было необходимо проделать для того, чтобы сесть к столу и начать трапезу.

— Зачем?! Не понимаю… — сказала Дуняша со строгим недоумением в голосе, подчеркивающим, что она гораздо больше нуждалась в его объяснениях, чем в горячей пище.

— Затем, что вам необходимо… Одним словом, ешьте, — Максим Кондратьевич не стал вдаваться в пространные объяснения там, где от него требовались немедленные действия.

— Вы что, меня жалеете? — Дуняша попробовала улыбнуться, как будто подобная жалость со стороны Максима Кондратьевича могла лишь вызвать жалость и снисхождение к нему самому.

— Я вас? Нисколько… — Он смутился, словно она неожиданно разгадала его тайну, считавшуюся им надежно укрытой от постороннего любопытства.

— Тогда к чему эта нелепая благотворительность! Бесплатные обеды для несчастных сироток! — Дуняша наконец овладела улыбкой, которая минутой раньше с трудом удерживалась на дрожавших губах.

Максим Кондратьевич кашлянул в кулак, снял очки и протер их воротничком клетчатой ковбойки.

— У меня нет никаких причин жалеть вас, — повторил он глуховатым голосом. — Вы молодая и красивая женщина, которой можно только позавидовать.

— Красивая?! Вот смех-то! Да у меня только жакет красивый, причесочка модная, и косметику я в очереди с боем взяла! А так я рыжая кошка, глаза зеленые, и лицо все в веснушках… — говоря это, Дуняша скорее убеждала самое себя, чем пыталась разубедить Максима Кондратьевича в правоте его точки зрения.

— Нет, нет, — снова прокашлялся он, — у вас прекрасное лицо, и веснушки его совсем не портят.

— Значит, все-таки заметны? А я так старалась их скрыть, — сказала Дуняша, словно бы не слыша собственного вопроса и на самом деле спрашивая совсем о другом.

Максим Кондратьевич сочувственно кивнул, хотя было видно, что и он не расслышал ее вопроса.

— Да, да, очень нравитесь, — прошептал он, почти беззвучно округляя губы и отвечая именно на тот не высказанный ею вопрос. — Кажется, я…

Максим Кондратьевич со страхом посмотрел на Дуняшу. Она невольно закрыла глаза.

— Повторите…

— Люблю вас… как сестру, как умного друга, как… — проговорил он поспешно, словно, закрыв глаза, она не уменьшила, а увеличила число свидетелей, которые могли его видеть в эту минуту.

— Ах, как сестру! Тогда все в порядке… — Дуняша вновь открыла глаза и покраснела, как человек, заснувший при посторонних и стыдящийся сорвавшегося во сне слова или непроизвольного жеста.

— Борщ-то совсем остыл, — спохватился Максим Кондратьевич.

— Не хочу я никакого борща! Ешьте сами, — Дуняша резко придвинула к столу стул.

— Обиделись? — Он аккуратно возвратил стул к прежней отметке.

Дуняша пожала плечами, показывая, что вместо предполагаемой им обиды испытывает лишь спокойное недоумение.

— Ну и шуточки же у вас… Бросаться такими словами… Грех!

Она укоризненно качнула головой и по-деревенски сложила на груди руки.

— Да, не стоило. Извините, — Максим Кондратьевич смущенно тронул окладистую бородку. — Хотя я и не бросался. Просто в какую-то минуту мне показалось, что, если я повторю эти слова, вы рассмеетесь мне в лицо.

— Почему вам так показалось? — спросила Дуняша, пытаясь заглянуть ему в глаза, но Максим Кондратьевич в замешательстве отвел взгляд.

— Потому что я знаю… вы любите Павлика.

— Не успели признаться в любви, а уже ревнуете.

Выражением голоса Дуняша неуловимо показывала, что насмешки заслуживает не его признание, а нелепая попытка от него удержаться.

— Но ведь любите… иначе бы не стали… — Максим Кондратьевич высказывал свои прежние мысли, удивляясь, что присутствие Дуняши вовсе не подтверждало их, а напротив, вызывало сомнение в их правильности.

— Что? Бегать с кошелкой и махать веником? — Дуняша по-своему заполнила пропуск в его словах.

— К примеру…

— Ваш пример неудачен. Как все творческие люди, Павлуша нуждается в самой элементарной заботе. К тому же он любит меня. И не только как сестру и умного друга, — Дуняша удовлетворенно вздохнула, словно бы ловко отослав назад мяч, посланный ей над сеткой.

— Добавили бы еще: товарища по работе, — понуро буркнул Максим Кондратьевич.

— Это вам следовало добавить. Вы автор этого блестящего афоризма… — Дуняша насторожилась, словно отбитый ею мяч снова летел в ее сторону.

Максим Кондратьевич так же понуро махнул рукой, явно не собираясь отстаивать авторское право на сомнительные афоризмы.

— Павлуша вас не любит, и человек он совсем не творческий. Болтун, картежник и донжуан. Из тех, кто способен выцарапать имя своей девушки на стене древнего храма или в другом подходящем месте. Хотите докажу?

— По-моему, не я, а вы этого хотите, — сказала Дуняша, как бы продолжая прежнюю игру над сеткой, но Максим Кондратьевич крепко взял ее за руку и, как бы не допуская никаких возражений, повел в комнату Павлуши.

— Вот полюбуйтесь, — он поднял крышку фисгармонии, на обратной стороне которой по тусклому выцветшему лаку были выцарапаны имена Насти и Кати, а рядом какие-то рожицы. — Недавно появились. Совсем свеженькие.

— Ужасно. Как он мог! — Дуняша бережно сдула с пюпитра содранный ножом лак. — Неужели ему не жалко?!

— Вас или фисгармонию? — Максим Кондратьевич медленно опустил крышку.

— Инструмент, разумеется. Меня-то что жалеть! Я молодая, красивая и — как вы еще сказали? — Дуняша отряхнула ладонь от крупинок соскобленного лака и с насмешливым вызовом посмотрела на Максима Кондратьевича.

Вместо ответа он поймал ее руку, поднес к губам и поцеловал.

— Умора! Мне никто еще не целовал рук, — Дуняша неподвижно держала на весу руку, словно опасаясь стряхнуть следы поцелуя.

Максим Кондратьевич сохранил серьезный и невозмутимый вид, явно не собираясь смеяться над тем, что показалось ей уморительным.

— Ладно, не хмурьтесь, — Дуняша забросила тоненькие руки ему на плечи, подбадривающе коснулась его лбом и поцеловала. — А теперь давайте пообедаем. С утра ничего не ела.

Она вернулась на кухню, устало села за стол и стала с деревенской неторопливостью есть остывший борщ.

IV

Казалось, ее отношение к Максиму Кондратьевичу не будет зависеть от отношения к Павлику и ей не придется упрекать себя в том, что она пожертвовала одним человеком ради другого. Напротив, она собиралась по-прежнему заботиться о Павлике, продолжая считать его творческой личностью, и при этом любить Максима Кондратьевича, который отвечал ей такой же преданной любовью. Но все складывалось так, что совместить любовь и заботу никак не удавалось, и Дуняша невольно похищала свое новое чувство к Максиму Кондратьевичу у прежнего чувства к Павлику. Она ловила себя на том, что ей не хочется создавать свою любовь заново, как бы расчищая для нее место рядом с заботой, и, словно при возведении игрушечной детской постройки, она предпочитает брать кубик не из картонной коробки, а из готовой постройки соседа. Поэтому чем ближе становился ей Максим Кондратьевич, тем безнадежнее отдалялся Павлик, и Дуняша ревниво следила за тем, чтобы с неоспоримыми достоинствами первого не соперничали спорные достоинства второго. Вскоре она стала во всеуслышание называть Павлика болтуном, картежником и донжуаном и, когда он опаздывал на чердак, первой бросала на него осуждающий взгляд. Зато Максима Кондратьевича Дуняша безоговорочно причисляла к разряду творческих личностей и во всех чердачных перепалках занимала его сторону.