— Пусти. Мне на работу, — отталкивала его Дуняша и, подняв с пола брошенный веник, выбегала в коридор.

«Какой странный дом! И отец, и сын бывают такими разными», — думала она с обидой и жалостью к себе, возвращаясь переулками в свое министерство и ускоряя шаги от одного столба с часами к другому, чтобы успеть к концу обеда. Руки болели в том месте, где их сжимал Павлик, от голода сосало под ложечкой, и ноги подкашивались от усталости. Конечно, сочинять симфонию — нелегкое дело, и творческим людям многое можно простить, но все-таки Максим Кондратьевич никогда бы не заставил ее, голодную, носиться по магазинам, а потом веником мести коридор. К примеру. И не стал бы заламывать ей руки, срывая запретный поцелуй. И хотя она и признавалась себе в том, что не позавидовала бы, сейчас, может быть, и позавидовала бы. Капельку. Совсем немножко. Как завидуют старшим сестрам или близким подругам, которые сами хотят, чтобы им завидовали и тем самым признавали их право на счастье. Скажем, на счастье с мужем или новорожденным ребенком. Вот и она, Дуняша, готова по-доброму позавидовать чужому счастью и порадоваться за Максима Кондратьевича и его будущую избранницу. Не больше. Она прекрасно понимает, что такое сходство характеров и душевная близость, и вовсе не претендует на то, чтобы заменить собою избранницу Максима Кондратьевича. Метким выстрелом сбить с доски, как шашку при игре в щелкунчики. Пусть завертится волчком и скатится на пол. А она поднимет, сдует пыль и аккуратненько поставит на место. На ту самую клеточку. Будьте счастливы, Максим Кондратьевич! А ей, Дуняше, с вами не по пути. Она побывала уже замужем и знает, что это такое. Ее больше не обманешь. Не соблазнишь. Хватит. Лучше уж за Павлушей сор выметать и резаться с ним в подкидного. Только бы руки так не ныли и под ложечкой не сосало от голода! Но ничего — заварят кофейку с девочками, выпьют по чашечке, и полегчает. Можно жить дальше! Ваше здоровье, Максим Кондратьевич! Да здравствуют шестидесятые годы!

Возможен ли роман с таким сюжетом? Дженни и Фред, молодые люди из Йоркшира, давно знакомы друг с другом, испытывают друг к другу нежные чувства и мечтают пожениться. Благочестивые родители согласны на их брак, но молодым людям мешает то, что Дженни слишком любит верховую езду, а Фред считает это занятие чересчур азартным для женщины (другой вариант: Дженни любит раздавать милостыню сироткам, а Фред считает ее слишком расточительной). И вот между молодыми людьми возникают ссоры, ни один не хочет уступить другому. Дженни говорит Фреду, что она — эмансипированная женщина (другой вариант: набожная христианка) и поэтому не станет подчиняться чужому диктату, но Фред находит не менее весомые доводы в свою пользу, и в конце концов Дженни соглашается с ним, и молодые люди венчаются в церкви. Конечно, роман с таким сюжетом возможен, но представьте себе, что вместо верховой езды Дженни любит шестидесятые годы: это уже будет полная чепуха. Нонсенс, как говорят англичане.

А между тем, дорогой Максим, у нас с тобой был именно такой — невообразимый — роман, и я как его героиня, совершенно не умевшая кататься на лошади и разучившаяся подавать милостыню сироткам, пылко возлюбила шестидесятые годы. Пойми меня, девчонку из фабричного поселка, с детства привыкшую слышать два слова — Фубра и погреба. И вот эта девчонка попала в Москву, где тогда многое разрешалось и во двориках старого Арбата танцевали под радиолу, выставленную на раскрытом окне, проносились под сохнущим бельем мотоциклисты в белых шлемах, хозяйки несли из сараев тарелки с квашеной капустой, в подъездах черного хода пахло сырым кирпичом и кошками, а рядом строился новый Арбат, словно бы обещавший какую-то новую — без сараев и черных ходов — жизнь… Конечно же любовь к шестидесятым стала для меня правилом жизни, зацепочкой, выступом в скале, за который хватается альпинист, соскальзывающий в пропасть. Я не знаю, какою они меня сделали, эти годы, — плохой или хорошей, но я жила ими и как живущий человек не могла принять твоих рассуждений. И вот мы с тобой спорили, как Дженни и Фред, но в нашем романе все было наоборот: счастливый пролог и несчастливая развязка.

III

Закрыв дубовые двери в кабинет начальника, Дуняша села за машинку и, лишь допечатав страницу, заметила, что опаздывает на обед. Катастрофически! Она быстро накрыла чехлом машинку, убрала бумаги в стол и по селектору спросила разрешения вернуться с обеда попозже. Высокое начальство великодушно разрешило, и Дуняша второпях набросила жакетик, накрасила губы, сунула под мышку сумочку и помчалась к лифту. Выбежав из здания министерства, наперерез толпе ринулась к знакомому дому, как будто у нее там больная мать или голодный ребенок. Ей казалось, что Евгений Федорович и Павлик в тревоге не находят себе места: времени почти час, а ее нет и нет! Но, к ее удивлению, дверь ей открыл не Евгений Федорович и не Павлик, а Максим Кондратьевич, державший в руках веник и улыбавшийся растерянной улыбкой, означавшей, что он не рассчитывает обрадовать ее своим появлением, но призывает не судить его слишком строго.

— Здравствуйте, а я уже здесь. Извините, что опередил вас, но сегодня у меня свободный день, и я решил немного убраться в доме, — сказал он с виноватым видом человека, предвидевшего, что его желание помочь другому вызовет досаду и неудовольствие, но оказавшегося не в силах сдержать себя.

— Как опередили?! Зачем?! — Дуняша переступила через порог и сделала несколько шагов, ступая по выметенному полу с такой осторожностью, с какой протаптывают дорожку среди завалов мусора. — Разве я вас об этом просила?!

В ее голосе послышалась обида, словно прорвавшаяся сквозь мягкую сдержанность человека, вынужденного с благодарностью принять оказанную ему услугу. Максим Кондратьевич ответил выжидательным вздохом, как бы призванным заменить заранее известные им слова, которые она должна произнести в упрек, а он — в оправдание.

— Вот видите… — она тоже вздохнула, явно не желая произносить того, что не могло ни увеличить, ни уменьшить ее справедливой досады. — Что ж, в таком случае я побегу в магазин, а то скоро закроют. Дайте, пожалуйста, сумку. В кухне. На гвоздике.

— Извините, но и сумку я вам не дам, — Максим Кондратьевич с сожалением развел руками, словно ссылаясь на неведомые обстоятельства, оправдывавшие его резкий отказ.

— Почему?! — Дуняшу удерживала от возмущения лишь его спокойная и слегка насмешливая улыбка.

— Потому что, во-первых, магазин закроют через пять минут, а во-вторых, я уже все купил.

Максим Кондратьевич отступил на шаг, освобождая ей дорогу, чтобы она сначала убедилась в его правоте, а затем обрушилась на него с новыми упреками. Дуняша устремилась на кухню, открыла холодильник, заглянула в хлебницу и стенные шкафы.

— Да вы просто… — она но договорила, внезапно осознав, что поступок Максима Кондратьевича одновременно заслуживал и самой отрицательной, и самой положительной оценки. — Где Евгений Федорович?! Где Павлик? Отвечайте немедленно!

Позади нее хлопнула с опозданием закрывшаяся дверца, и Дуняша некстати вздрогнула, тем самым смягчив решительность своего приказа.

— К сожалению, их нет, — Максим Кондратьевич вовремя придержал вторую дверцу, как бы трогательно заботясь о том, чтобы Дуняше ничто не мешало повелевать и приказывать. — Павлуша где-то слоняется, а Евгений Федорович, как обычно, роется на чердаке.

— Значит, мы одни во всей квартире? — спросила она разочарованно, словно бы жалея о том, что хозяев нет дома, и завидуя тому неведомому преимуществу, которое давало ему их отсутствие.

— Совершенно одни. Вы не боитесь? — своим шутливым вопросом Максим Кондратьевич явно нарочно подпускал страху там, где его наивный и простодушный вид лишал ее малейших опасений.

Дуняша оставила вопрос без ответа, тем самым показывая, что не намерена шутить с человеком, еще не заслужившим ее доверия.