Проводив старый год, Стасик стал потихоньку выбираться из-за своей баррикады, ужинать вместе со всеми и даже делиться, то есть рассказывать вечером о том, что случилось днем. Галину Ричардовну обрадовала эта перемена, которую она сравнила с первой ласточкой, и суеверно добавила: «Только бы не сглазить». Ее вновь охватили мечты о женитьбе сына, и она в душе пожелала, чтобы Стасик все-таки встретил хорошую женщину — пусть не красивую, но любящую, заботливую, с добрым сердцем. Не получилось в первый раз — даст бог, получится во второй! Если не сидеть бирюком и не страдать понапрасну. Как говорится, под лежачий камень… Угадывая мечты и надежды матери и тщетно пытаясь обуздать их разумными доводами. Стасик волей-неволей стремился заручиться поддержкой Нэды, которая должна была внушить ей, что с женитьбой спешить не стоит, но Нэда не слишком охотно поддерживала брата, тем самым напоминая ему о выборе, сделанном меж нею и Олегом. «Как ты, так и я», — словно бы говорила она, сохраняя холодный нейтралитет в спорах между матерью и братом. Стасик не обижался, терпеливо дожидаясь возвращения первой ласточки, выпущенной на волю сестрой. Своим терпением ему хотелось уравнять прошлогодние и нынешние отношения с домашними, но Нэда к ним постоянно что-то прибавляла, и поэтому Стасик словно не успевал угнаться за растущей суммой. Он старался уменьшить прибавок, открыто объяснившись с сестрой, и Нэда торжествующе уличала его в тайной враждебности. «Брату, конечно, надо жениться, чтобы не быть таким злюкой, — говорила она, значительно поглядывая на мать и как бы обсуждая вопрос, касающийся их обеих гораздо больше, чем Стасика. — Иначе он меня целиком проглотит, а тобою и Татой закусит. Единственная надежда для нас всех, что какая-нибудь его подберет». — «Стасику нужна не какая-нибудь, а очень порядочная женщина, — возражала Галина Ричардовна, пользуясь случаем лишний раз напомнить о своем мнении в присутствии сына. — Вот если бы ты почаще приглашала в дом подруг…» Выделяя это слово, Галина Ричардовна как бы подчеркивала, что подруги, способные составить счастье Стасика, должны отличаться от тех, которых Нэда обычно приглашала на чай. «Пожалуйста… Весьма охотно», — соглашалась Нэда, по-своему радуясь присутствию брата. «Хватит вам! Надоело!» — не выдерживал Стасик, рассерженный не столько этими выпадами, сколько тем, что его заставили рассердиться.
Выпады Нэды оставляли Стасика равнодушным до тех пор, пока они внезапно не прекратились и не заставили его заподозрить, что сестра нашла иной способ испытать прочность мужского союза. Вместе с выпадами прекратились и визиты подруг, зато сама Нэда все чаще исчезала из дома, как бы отдавая себя на растерзание их ответному гостеприимству, и допоздна задерживалась на работе. Олег принимал это как должное, простодушно сочувствуя жене в том, что ей приходилось надолго отлучаться из дома. Для него такие отлучки были бы наказанием, поэтому подозрения, возникавшие по поводу Нэды, упирались в его собственную непогрешимость, и Олег готов был нести незаслуженное наказание, чтобы лишить ее сомнительной награды. «Хочешь, я тебя встречу после работы? Помогу нести сумки? Ты ведь так устаешь…» Нэда не отвергала его сочувствия, но при этом оставляла за собой преимущество в том, что платила мужу снисходительной благодарностью. «Спасибо, дорогой. Ты у меня очень заботливый…» Часто на глазах у Стасика она заключала Олега в самые нежные объятья и, кротко положив голову ему на плечо, принимала блаженный вид человека, позволившего себе минуту долгожданного отдыха. «Ах!» — вздыхала Нэда, тем самым выражая полнейшую невозможность поведать о том, как устала она и от гостей, и от работы. При этом она украдкой поглядывала на Стасика, как бы предлагая невинное испытание его доверчивости. «Если тебе угодно, ты можешь принимать все это всерьез, — словно бы говорил ее взгляд, — но в таком случае мне тебя искренне жаль». Стасик в ответ улыбался сестре, но при этом смотрел на нее чуть дольше того времени, которым могло удовлетвориться слепое доверие. «Мы друг друга поняли», — как бы говорил он, принимая условие поединка, скрываемого за взаимными улыбками и красноречивыми взглядами.
Понимание Стасика таило угрозу для Нэды, но она намеренно не пыталась защититься, принося себя в жертву тому соблазну разоблачения, который охватывал брата. «Неужели ты меня выдашь?!» — словно бы спрашивала она Стасика, для которого унижение заключалось в победе, и она добровольно отдавала ему победу, чтобы похитить у него унижение. Разговаривая по телефону в отсутствие мужа, она часто произносила мужское имя, а однажды спрятала в столе у Стасика одеколон и лезвия для безопасной бритвы, предназначенные явно не для Олега. «Что это?» — холодно спросил Стасик, обнаруживая в ящике стола посторонний предмет. «Это для одного сослуживца. Подарок ко дню рождения. Мы всем отделом собрали деньги, и мне поручили купить. Пусть пока полежит, а то Олег такой ревнивый. Еще подумает что-нибудь…» — беспечно ответила Нэда, как бы приглашая брата в свидетели мнимой ревности мужа, чтобы тем самым вызвать его собственную ревность. Она испытывала Стасика тем, что придирчиво взвешивала на самых точных весах его любовь к сестре и дружеское расположение к Олегу, и Стасику было все труднее выдерживать испытание. Неспособный предать Нэду, он чувствовал себя предателем по отношению к Олегу, мучился, выдумывал для себя оправдания и в конце концов готов был воскликнуть: «Да какое мне дело! Что я им, нянька, что ли! Пусть сами разбираются в своих сложностях! У меня их и так хватает!» При этом он ловил себя на том, что оплачивал желанный нейтралитет за счет обязательств друга в то время, как обязательства брата перед сестрой оставались цельными и нетронутыми. Значит, он все-таки жертвовал дружбой ради любви, невольно нарушая равновесие весов, установленное Нэдой? Замечая, что Нэда именно так и считала, Стасик сопротивлялся зависимости от мнения сестры и отвечал ей попыткой бунта. После разговора с Нэдой он долго не задвигал ящик стола, задумчиво разглядывая его содержимое, а затем решительно достал одеколон и вместе с лезвиями переложил в шкатулку Нэды. «Извини, у меня в столе мало места». К удивленной растерянности сестры, он вышел из комнаты, но на пороге не выдержал и обернулся, тотчас же пожалев об этом: Нэда с облегчением улыбнулась и небрежно закрыла шкатулку.
— Вот здесь, — сказал Стасик, разводя руками в знак того, что он чувствует себя слегка виноватым перед девочкой, ожидавшей совсем иного впечатления от места, на которое он показывал. — Вот здесь он и стоял, а наши окна выходили на те сараи…
Стасик нехотя кивнул в сторону, предвидя неизбежный вопрос Кати.
— Какие сараи? — спросила она с полным правом на вопрос, уличавший его в очевидном вымысле.
— Сейчас их нет, они сломаны, но раньше там были сараи, очень старые, оставшиеся от прежних домовладельцев. Сараи, голубятни, какие-то чердаки… — чем меньше значили эти слова теперь, тем больше хотелось Стасику подчеркнуть их значимость в прошлом. — А вот здесь стоял тополь, под которым взрослые заводили патефон, играли в домино… А вот сюда, на солнышко, выносили парализованную старушку с ногами, обернутыми клетчатым пледом, в лечебном кресле с большими колесами, в очках и чепчике, похожую на бабушку Красной Шапочки.
— И ее съел волк? — сразу откликнулась Катя на сказочное сравнение.
— Да, ее съел волк, — сказал Стасик с задумчивой улыбкой человека, умеющего на языке детей говорить о взрослых вещах.
— А что такое патефон? — девочка старалась побольше разузнать о предметах, которые нельзя было потрогать руками.
— Открывали ящик, крутили ручку, ставили пластинку. Это и был патефон, — Стасик сам удивился, что предмету, некогда поражавшему его своей сложностью, можно дать такое простое объяснение.
— А голубятня? — ей было важно не столько получить объяснение, сколько задать новый вопрос.
— На крыше сарая делали большую клетку, сажали голубей, кормили, приручали, выпускали летать, — Стасик снова удивился, что в его ответах все выглядело проще, чем в вопросах Кати.
