Одинокая в своем разочаровании, Нэда стремилась обрести союзника в брате. Она встретила Стасика с той восторженной радостью, которая раньше предназначалась другому, и, подолгу разговаривая с братом на кухне, словно искала в нем то, что могло их вновь сблизить, создать меж ними то общее, чем они дорожили когда-то. «А ты вспоминаешь наш старый диван, игры в разбойников, беготню, драки? — спрашивала Нэда, жадно закуривая и разгоняя облачко табачного дыма. — Я бы сейчас все отдала, чтобы туда вернуться. Иногда какой-нибудь угол буфета, ножка от зеркала или подушка дивана вызывают во мне такие острые воспоминания… Жаль, что старый диван отвезли на дачу!» «А помнишь, у нас еще был круглый раздвижной стол, за которым собирались гости?» — спрашивал Стасик. «Помню. А ты помнишь оранжевый абажур с бахромой и стеклянную линзу перед телевизором, которую заполняли дистиллированной водой? А дурацкие фразы из фильмов, повторяемые на разные лады?» — «Конечно, помню. Я все время твердил: «Если ты обманешь Джагу…» А дистиллированную воду мы покупали в угловой аптеке». Стасик охотно отзывался на попытки сближения, хотя сам уже ничего не искал в сестре, сдерживая ее откровенность и не позволяя Нэде видеть в нем собрата по несчастью с такой же незадавшейся семейной жизнью, как и у нее. Со своим несчастьем Стасик предпочитал оставаться наедине, а несчастью сестры сочувствовал как чужому, спрятанному за закрытой дверью, не допускающему праздного вмешательства. Нэда с готовностью распахивала дверь — пожалуйста, любопытствуйте, но Стасик избегал осведомленности, обязывающей его перед сестрой. Былая жажда торжества над другими бесследно исчезла, и Нэда впустую билась над тем, чтобы возродить ее вновь. Больше всего ее ранило то, что брат был одинаково дружелюбен с нею и с Олегом вместо того, чтобы отомстить другому за свои детские обиды, а заодно и за ее взрослые ошибки. Отказавшись от мести, Стасик протянул руку обидчику, и теперь уже Нэда сочла себя преданной, обманутой, исключенной из игры и, не желая отсиживаться среди зрителей, гордо покинула поле.

— …Хорошо, я тебя подниму, а ты сама опустишь. Только сейчас же вытри слезы. Если ты будешь реветь, я с тобой никуда не поеду. Что за плакса такая! Чуть что не по ней, и в слезы! Позор! Вон милиционер на тебя смотрит… — Стасик протянул Кате пятачок и приготовился приподнять ее, чтобы она сама опустила монету в щель автомата.

— А почему он смотрит? — спросила Катя, не столько нуждаясь в подробном объяснении, сколько уклоняясь от неизбежного послушания.

— Говорит, какая непослушная девочка! Вот я ее сейчас заберу… — Стасик слегка разжал руку, как бы отпуская на волю свою подопечную, но девочка, напротив, еще сильнее сжала его ладонь.

— Я буду…

— Что ты будешь?

— Я буду слушаться, — Катя бочком проскользнула мимо милиционера, а когда он остался далеко позади, запрыгала на одном месте и захлопала в ладоши. — Не забрал! Не забрал!

Стасик обернулся назад, как бы возобновляя утраченный контакт с милиционером.

— Смотри, ты обещала…

Девочка тяжело вздохнула, словно набираясь терпения на оставшуюся часть поездки.

— А куда мы едем?

— Я же сказал, в Старый городок.

В очередной раз отвечая на один и тот же вопрос, Стасик словно испытывал границы собственного терпения.

— А зачем мы едем в Старый городок? — Катя сталкивала свое терпение с терпением Стасика, словно игрушечные вагончики на рельсах железной дороги.

— Чтобы показать тебе, где мы раньше жили, где родилась твоя мама…

— А папа?

— Папа родился в другом месте.

— И мы тоже туда поедем?

Стасик почувствовал, что его вагончик не слишком устойчиво стоит на рельсах.

— Нет, туда мы не поедем.

— Почему?

— Потому что это очень далеко, в другом городе. Туда надо ехать на поезде или лететь на самолете.

— На Ту-104? — она словно бы с гордостью сравнивала свое умение спрашивать с его умением отвечать.

— Да, — коротко ответил Стасик.

— А папа мне говорил, что Ту-104 уже не летают. Их отправили на отдых, — сказала девочка, настойчиво желая, чтобы ее отец был третьим в этом разговоре.

— Зачем же ты спрашиваешь, если сама знаешь ответ? — Стасик почему-то опасался присутствия в разговоре третьего.

Оставив без внимания этот вопрос, Катя ответила на тот, который задавала себе сама:

— …Все равно мой папа самый лучший…

— Никто с тобой и не спорит, — Стасик улыбнулся как бы поверх сказанного. — Твой папа действительно самый лучший. Гораздо лучше других пап…

— Я не хочу другого папу… — Катя нахмурилась, словно обнаруживая в сказанном скрытый подвох.

— Глупенькая, никто тебе и не предлагает. С чего ты взяла! — Стасик снова улыбнулся, но сейчас же принял серьезный вид. — Осторожнее, будем садиться…

Они вошли в вагон метро, сели на свободное место, и Стасик достал старую книжку с растрепанными страницами и подклеенным корешком.

— Почитать тебе?

Катя поудобнее устроилась на сиденье, как бы приготовившись слушать чтение, но на вопрос ничего не ответила.

— Давай-ка я тебе почитаю, — сказал Стасик с таким видом, как будто чтение доставляло ему не меньшее удовольствие, чем девочке.

Она глубоко вздохнула, словно одолевавшие ее заботы мешали думать об удовольствии.

— Посмотри, какие здесь картинки! Баба Яга, Соловей-разбойник… Эту книгу читали в детстве твоей маме, — Стасик вернулся к той точке разговора, с которой они свернули в неверную сторону, и стал осторожно направлять разговор в нужное русло.

— А папе? — спросила упрямая девочка.

— Я же тебе сказал, твой папа родился в другом городе. У Черного моря. А с твоей мамой он познакомился уже взрослым. Поэтому им не могли читать одну и ту же книжку, — Стасик все еще надеялся выпрямить разговор.

— Значит, мама и папа не всегда были вместе?

— В том-то и дело! — сказал Стасик бодрым голосом, в который закрались нотки предательского сожаления.

Катя о чем-то задумалась.

— Значит, они побыли, а теперь могут разлучиться? — спросила она.

После Нового года Костылины, не изменяя давней традиции, встретили рождество и старый Новый год, и на этом новогодние праздники закончились: Олег вынес во двор наполовину осыпавшуюся елку с кусками ваты и обрывками серпантина на ветках, а Галина Ричардовна вымела из щелей паркета порыжевшие иголки, сложила в коробку елочные игрушки и вместе с дедом-морозом убрала на антресоли. Когда Стасик и Нэда учились в институте и еще были живы Николай Глебович и дядя Роберт, Костылины проделывали весь этот ритуал позже — после зимних каникул, но сейчас осыпавшаяся елка напоминала Галине Ричардовне о том, что Николая Глебовича и дяди Роберта уже нет и ее дети давно не студенты, и сама она постарела с тех пор, как отправляла их на каникулы в зимний лагерь, обещая сохранить до их возвращения маленькое срубленное деревце. Теперь надо ждать, когда повзрослеет Катя и у нее тоже начнутся каникулы — сначала школьные, а потом институтские, и тогда можно будет долго радоваться хвойному запаху в комнатах и включать по вечерам разноцветные лампочки. Впрочем, сама Катя ждать не хотела, и ее пришлось увести гулять на то время, пока Галина Ричардовна снимала игрушки. Напоминание о прошлом заставило поторопиться с привычным ритуалом, к тому же недавний развод Стасика, участившиеся ссоры между Нэдой и Олегом вынудили убрать обманчивый символ партриархального согласия и семейного единения. Когда Катя вернулась с прогулки, на паркете осталась лишь разобранная крестовина и следы от мокрого веника. «А где же?!..» — спросила она, не решаясь прямо назвать предмет, которого не было перед глазами. «Катенька, елку забрал Дед Мороз. До следующего Нового года», — вовремя нашлась Галина Ричардовна. «Почему?» — девочка задала вопрос, обычно затягивавший тяжбу со взрослыми. «Так полагается», — Галина Ричардовна знала, что на этот вопрос следует отвечать коротко. «А как он ее унес? Через форточку?» — снова спросила Катя, как бы заключая на этом маленьком чуде перемирие с родителями. «Да, да, через форточку», — рассмеялась Нэда, снимая с дочери шапку и валенки.