Лишь отношения с отцом позволяли Стасику сохранить частичку самостоятельности. В противоположность жене Николай Глебович относился к сыну без всякой восторженности, с трезвым и ровным постоянством, в котором угадывалась если и не любовь, то понимание меры, призванной эту любовь ограничивать. Лишенная ограничений любовь всегда отнимает что-то у человека, на которого она направлена, всегда берет для себя и таким образом превращается в одну из разновидностей эгоизма. Николай Глебович, вероятно, и не формулировал так этого правила, но внутренне ему следовал, не отягощая излишними ласками Стасика и Нэду и соблюдая дистанцию между собою и ими, определявшуюся различием возраста и положения в доме. Николай Глебович считал себя главой семьи и, хотя на деле уступал эту роль жене, требовал к себе ответного чувства от всех домашних. Ему хотелось, чтобы его любили и уважали как главного в доме: только при этом условии он был согласен на подчинение. Николай Глебович беспрекословно слушался жену, выполнял все ее распоряжения лишь тогда, когда Галина Ричардовна говорила: «Не надо, ты и так устал! Лучше отдохни или погуляй с собакой, а я сама управлюсь!» И если при этом она еще и нежно улыбалась ему, обнимала за плечи или притрагивалась ладонью к щеке, Николай Глебович тотчас бросался выполнять ее просьбу, сохраняя, однако, строгий и значительный вид: он как бы отвечал жене делом, а не улыбками. Вот и своей холодностью к детям Николай Глебович помогал им любить его, словно его собственная любовь была бы для них помехой. Галина Ричардовна опасалась, не создала бы эта холодность отчуждения между отцом и детьми, но как ни странно, Стасик и Нэда гораздо больше тянулись к отцу, чем к матери. Они действительно любили в нем отца, старшего в доме, и единодушно отказывались признать старшинство матери. Для Галины Ричардовны это было загадкой, которую она не желала разгадывать: вопрос о собственном старшинстве был для нее решенным, а поднимать другие вопросы она избегала, чтобы не нарушать равновесия, сложившегося в семье.
Предпочтение, отдаваемое отцу, одинаковое в Стасике и Нэде, объединяло их обоих и создавало взаимопонимание меж ними: словно близнецы, играющие в одни и те же игры, они узнавали друг в друге то, что заставляло сделать одинаковый выбор. Каждый из них по-своему испытывал гнет материнской любви, поэтому им достаточно было взгляда, вздоха, а то и просто молчания, чтобы найти взаимопонимание. Одинаковая участь любимчиков слепо обожающей их матери сближала Стасика и Нэду, но тем труднее им было сблизиться в другом, и они с детства напоминали людей, способных разговаривать лишь на одну тему. Мать с ее слепым обожанием словно незримо стояла меж ними: чем больше она стремилась к тому, чтобы дети дружили, чтобы брат и сестра помогали друг другу, чтобы в доме был мир, тем чаще они ссорились и враждовали. Странное дело: когда Стасик и Нэда оказывались среди чужих людей, они чувствовали друг к другу гораздо большую тягу, и меж ними возникало доверие, непривычное для обоих, но дома их, словно одинаковые магниты, непреодолимо отталкивало в разные стороны. «Ну, как сегодня?» — спрашивал утром Стасик, встречая сестру на кухне и как будто отыскивая в ней то, с чем можно было сопоставить собственное неопределенное чувство. «Сама не знаю… так…» — отвечала Нэда, и на этом утренний разговор заканчивался, и они оба замолкали, словно в присутствии человека, о котором им говорить не хотелось и который не позволял касаться иных тем. Когда Нэда вышла замуж, Стасик совсем отдалился от сестры и почувствовал себя брошенным на необитаемом острове и провожающим взглядом корабль, паруса которого исчезали за горизонтом. Стасику казалось, что сестра первой нарушила договор, скреплявший их общую участь, и, как бы неожиданно спрыгнув с доски качелей, лишила его спасительного противовеса. Теперь он один остался в любимчиках: на необитаемом острове больше никто не жил. Тогда, перестав соблюдать расторгнутый договор, Стасик тоже женился, и его корабль поплыл совсем в другую сторону.
— Стасинька, мальчик, — она порывисто устремилась к сыну, — я конечно же не права… этот ремешок… прости меня! Наверное, я действительно разучилась понимать какие-то вещи. Вы у меня чуткие, умные, деликатные, а мы жили по-другому. Какая уж там деликатность, когда план горит, а закройщицы от усталости засыпают над швейными машинами, — стараясь загладить свою оплошность, Галина Ричардовна намеренно говорила о постороннем. — Работали много, а жили плохо. На этот буфет, Стасинька, целый год откладывали деньги. Зато какой буфет — резной, настоящее дерево! Сейчас таких не делают. Ты конечно же забери его к себе, вот только дверца, но ведь ее легко починить, правда?
— Да, да, легко… — ответил Стасик, как бы смиряясь с тем, что при всем его желании починить злосчастную дверцу ему никогда не дадут это сделать.
— Я очень рада, Стасинька, я так рада! — Галина Ричардовна выделила слово, подчеркивающее, что она радуется отнюдь не из-за дверцы.
Стасик отложил молоток, окончательно потеряв надежду забить им хотя бы один гвоздь.
— Я тоже рад тебе, Нэде, Тате и этому дому. Никакой стены меж нами нет, ты ее просто выдумала!
— Я действительно выдумываю глупости, — Галина Ричардовна с просветленным и счастливым лицом признавалась в том, что еще совсем недавно казалось ей таким обидным. — Ты молодец, что говоришь мне об этом прямо. Ты у меня во всем молодец, и я действительно горжусь собственным сыном!
— Не повторяй так часто это слово, — сказал он, как бы не слишком веря восторженному порыву матери.
— Какое, Стасинька?
— «Действительно».
— Хорошо, не буду. А что, это слово какое-то неправильное? — спросила она, подозревая его не столько в желании исправить ошибку, сколько в стремление нанести ей новую обиду.
— Правильное, правильное. Просто не повторяй его так часто, — Стасик уже жалел о своей придирке.
— Если тебе не нравятся мои слова, зачем тогда вообще говорить с нами! — Галина Ричардовна сама удивилась, как недолго она удерживалась на волне восторженного порыва.
— Ну вот, снова начинаешь! Я же сказал, что всем вам очень рад. Вы самые родные, самые близкие мне люди, и среди вас я себя чувствую действительно дома, — сказал Стасик и улыбнулся матери такой улыбкой, которая не могла не развеять ее последние сомнения.
Навещая родных на правой стороне Павловского шоссе (Колдуновы жили на Заячьем острове, неподалеку от старого аэродрома), Стасик охотно разговаривал с Нэдой и ее мужем, подбрасывал на руках их дочурку, но при этом словно бы не узнавал сестру, для которой он тоже стал другим человеком. Они оба стали друг для друга новыми и немножко чужими, замечая, что чужим часто друг с другом легче, чем близким, вот и Стасик с Нэдой ощутили наконец эту свободу и легкость отношений между замужней сестрой и женатым братом. Отныне им не угрожала слепая материнская любовь: Галина Ричардовна не могла и помыслить, чтобы посягнуть на самостоятельность взрослых детей, но почему-то именно этой слепой любви им теперь и не хватало, и они обижались, ревновали и даже готовы были заподозрить собственную мать в том, что она их вообще никогда не любила. Привыкнув к постоянству материнской любви, Стасик и Нэда как бы не успели удержать ее в памяти и, лишившись этого постоянства, сразу забыли и о самой любви, помня лишь о привычке пользоваться ею. Они жаловались друг другу на несчастное детство, упрекали мать в том, что она не удовлетворила желаний, которые рождались в них только сейчас, и не дала им то, чего они сами не хотели брать. Брат и сестра не понимали, что за этим скрывалась их запоздалая ответная любовь к ней — любовь взрослых детей к стареющей матери. «Ты нам совсем не помогаешь, заставляешь самих решать такие вопросы!» — говорила Нэда, еще недавно умолявшая позволить ей разобраться со своими вопросами. «Ты ведешь себя как посторонняя, нарочно ни во что не вмешиваешься!» — вторил ей Стасик, который когда-то мечтал о подобном невмешательстве матери в собственные дела.
