Потом вдруг синие маги резко, точно по команде, остановились и подняли свои посохи, нацелив их на тихо бормочущих что-то единян.

– О Высокие Господа наши, возьмите же свое! – вскричал тот самый, что совсем недавно читал толпе лекцию о доброте здешних богов.

И тут Митька наглядно убедился, что здешние маги – настоящие. С концов посохов у каждого из них сорвалось гудящее синее пламя и устремилось к единянам. Огненные струи точно змеи обвили вскрикнувших людей. Крики, шипение, стоны, жадный треск огня, пожирающего человеческую плоть… Митьку замутило, он чувствовал, что еще немного – и его вывернет прямо на пыльную землю площади.

Несколько минут на каменном возвышении гудело пламя, метались в нем человеческие фигурки, кричали, таяли – а потом вдруг все разом кончилось, пламя исчезло. Четыре темных пятна среди серых камней. Четыре точки, расположенные слегка искаженным квадратом. Четыре буквы на гранитной странице.

А потом площадь взорвалась рукоплесканиями. Крик стоял такой, что у Митьки заложило уши. Толпа, еще секунду назад оцепенело взиравшая на хищное пламя, сейчас прыгала, вопила, хлопала в ладоши, фонтаном выплескивая в белесое от жара небо свою сумасшедшую радость. Мелькание рук, ослепительные улыбки, восторженные глаза. Митькин новый приятель, загорелый мальчишка в потертом кожаном ошейнике, прыгал и вопил вместе со всеми, крутился в безумной пляске, и сизые рубцы на его спине колыхались, точно ветви дерева, колеблемые ветром. А самое страшное – Митька чувствовал, что и сам готов задергаться в судорожных конвульсиях, захлебнуться не то смехом, не то плачем, хлещущие отовсюду волны радости подбрасывали его, крутили как щепку, и не было сил сопротивляться.

Потом вдруг безумие схлынуло, подчиняясь уверенному жесту синего мага. Народ вновь замер, готовый внимать каждому слову.

Маг, руководивший жертвоприношением, взошел на каменный помост, поднял свой посох и по новой пустился в рассуждения о доброте богов и пагубности учения единян, но Митька уже не в состоянии был слушать. Проталкиваясь сквозь плотно сбившуюся толпу, он опрометью бежал, сам не зная куда, да и неважно – лишь бы подальше отсюда, от страшной песни синих магов, от четырех кучек пепла, от звериного восторга людей.

Возле какого-то забора, в нескольких кварталах от площади, его наконец вырвало. Мерзостный вкус во рту вернул его в реальность. Пошатываясь, Митька поспешил убраться отсюда, пока не выскочил кто-нибудь и не надавал по ушам.

Огурцы болели. Нежные еще листочки покрылись бурыми пятнами, скрутились, и всем своим видом намекали, что на зиму никаких банок закручено не будет. Виктор Михайлович не успел еще и переодеться в дачное, когда Настя скорбным тоном сообщила ему эту новость. Петрушко молча кивнул и пошел в огород осматривать потери. Да, действительно, какая-то зараза. Хотя, может, еще удастся спасти?

Крикнув жене, что чай будет пить позже, он направился к соседям с южной стороны. Чердынцевы славились в поселке как опытные огородники, у них и огурцы, и томаты, и всякий прочий овощ чувствовали себя как нельзя лучше. Вот любит же их земля, понимает…

К счастью, все семейство Чердынцевых было в сборе. Они пили чай в саду, под яблоней. Трава вокруг изобиловала опавшими цветками, казалось, кто-то разбрызгал из распылителя белую эмаль.

– Здоров, Виктор, – приветливо махнул ему из-за стола Сергей Ильич, – давай к нам. Что-то давно тебя не видно.

– Да работа все, работа, – пожал плечами Петрушко. – Работа, она как ревнивая жена. Вцепится и не отпускает. Зато, в отличие от жены, дает деньги.

– Да ты присоединяйся, Вить, – гостеприимно сказала Людмила Петровна, – посидим, побеседуем. В городе все торопимся, все спешим, так хоть здесь бы в нормальном темпе пожить.

– Да и то, – заметил Сергей Ильич, – тоже суета всякая. Вчера вон электричество вырубили, так с ведрами на пруд таскаться пришлось, поливать-то надо. Веришь, полдня туда-сюда пробегал.

– На тележке надо было, пап, – посоветовала Анька, пододвигая гостю чашку с душистым, настоенным на каких-то лесных травках чаем.

– Сломалась тележка, – хмуро объяснил Сергей Ильич. – Уже три дня как. Там ведь сверлить надо, а без электричества, видишь ли, дрель что седло без лошади.

– Слушай, Сереж, – сказал Виктор Михайлович, хлебнув сладкого, с добавкой то ли мяты, то ли мелиссы, чаю. – У меня что-то огурцы загибаются, какой-то вирус, наверное. Не знаю уж, чем лечить. Ты не сходишь, не глянешь?

– Да какие дела? – улыбнулся Сергей Ильич. – Сейчас подойдем, обследуем. Но лечение, как правило, одно – золы к корню подсыпать да поливать правильно. То есть утром, когда солнце еще невысоко, но обязательно теплой водой, двадцать четыре градуса как минимум. В бочках-то холодная будет, так ты кипяти на газу и разводи в лейке.

– Мои поспать любят, – виновато сообщил Петрушко. – Где уж им на восходе вставать?

– Да-а, – согласился Сергей Ильич, – проблема. Можно сказать, философская. Борьба противоположностей. Или борьба хорошего с лучшим.

Людмила Петровна между тем углядела что-то интересное на улице.

– Ань, это к тебе, – ровным, как у теледикторши голосом произнесла она. – Воздыхатель номер раз.

Аня вспыхнула.

– Во-первых, мама, у него имя есть, Владик. Во-вторых, воздыхатель он или не воздыхатель, я разберусь самостоятельно.

– Да я что, – развела руками Людмила Петровна. – Ты уже девочка большая, третий курс. Разберешься, конечно. Ладно, иди, встречай.

Аня вышла из-за стола и резкими шагами направилась к калитке.

– Тоже проблемы? – поинтересовался Виктор Михайлович, кивнув в ее сторону головой.

– Да не сказать чтобы проблемы, Вить, – улыбнулся Сергей Ильич. – Анька-то девочка правильная, без глупостей. Православная к тому же, а что ни говори, это хороший тормоз. Только вот этот ухажер ее, Владик… Ну оболтус оболтусом. В институт не поступил, кончил ПТУ по электрике, монтером где-то сейчас. От армии бегает, да только, мне кажется, недалеко убежит. И вообще какой-то ни рыба, ни мясо. Аньке он, разумеется, не пара, и сама она, наверное, понимает, а вот отшить не может. Он же за ней с десятого класса хвостиком, они раньше в школе учились вместе. В общем, у нас это называется “дружат”. Ладно, пошли, посмотрим твои огурцы.

Они поднялись из-за стола и не спеша двинулись к калитке, куда как раз входил высокий тощий парень, черные волосы его слегка растрепались ветром, а лицо еще хранило следы юношеских прыщей.

– Здравствуйте, Сергей Ильич, – вежливо произнес он, остановившись.

– Привет, Владик, – кивнул хозяин дома. – Чего такой встрепанный? Бегом, что ль, от электрички?

– Да нет, – махнул тот головой. – Просто…

– Да я вижу, что не сложно. Ладно, пойдем, Витя, не будет отвлекать молодых.

После обеда Настя заявила, что ни в какой лес она не собирается. Во-первых, все утро угробилось на прополку, и спина болит, будто по ней прыгали слоны среднего веса. Во-вторых, гора немытой посуды, на которую мужчины, как это от века заведено, не обращают внимания, и значит, ее женский удел – в кухню, к тазику и мочалке. Петрушко молча поцеловал ее в шею и вышел из дома.

– Что, так и пойдешь? – кивнул он Лешке, который ждал его у калитки в синих джинсовых шортиках и майке.

– А чего? – удивился Лешка, уверенный, что длинные штаны надевают исключительно в холода.

– А комары?

– А намазался! – гордо сообщил сын и вынул из кармашка тюбик. – И для тебя взял.

– А крапива? – вкрадчиво поинтересовался Петрушко.

– А мы ее палкой! – Лешка усмехнулся непонятливости отца. – Ну, пошли, что ли?

– В Земляничный?

– Угу!

И они направились в Земляничный Лес. Вообще-то земляника водилась тут всюду, но Земляничный, не слишком густой березняк возле озера, отличался самой ранней ягодой, тому способствовало и обилие света, и рельеф – сплошные горки. Петрушко понимал, что лет через двадцать, когда уже Лешкины дети повадятся за земляникой, этот лес зарастет и потеряет свою нынешнюю прелесть. Но когда это еще будет… Двадцать лет… И что будет с Лешкой через двадцать лет? И будет ли?