Толпа ахнула и замерла.

– Даровав ему жизнь, но наказать отсечением ног по колено, рук по локоть, вырезанием языка и ослеплением. После чего, если богам угодно будет не опустить его душу в нижние пещеры, он получит свободу, к которой столь вожделенно стремился. Его вынесут за городскую стену, после чего предоставят собственной участи. Наказание должно осуществить немедленно. Сперва будет казнен злодей Гиума.

Парни в набедренных повязках подошли к столбу и принялись распутывать узлы. Старик Гиума смотрел на них с ужасом, но молчал.

Митька почувствовал, как по спине и ребрам у него бегут мурашки. Заныло в животе, кровь зашумела в ушах.

Отвязав Гиуму, палачи подхватили его за локти и повлекли к яме. Тут уже старик не выдержал и протяжно, точно собака с перебитой лапой, завыл.

Зрители как по команде подались вперед. Митька заметил, как оживились лица, как заблестели глаза.

Подняв пожилого раба над ямой, палачи молча смотрели на распорядителя. Тот повелительно махнул рукой – и старик полетел в жадно распахнувшуюся ему навстречу тьму.

Несколько мгновений ничего не происходило, потом оттуда, снизу, раздались истошные вопли.

– Пойдем, посмотришь, – взял его за локоть кассар. – Тебе это полезно увидеть.

– А что… что там? – одними губами прошептал Митька.

– Там? Там бурые муравьи, наконец-то получившие пищу, – ответил ему Харт-ла-Гир. – Видишь, где солнце? – махнул он рукой. – Когда оно зайдет, старик, наверное, будет еще жив, но когда оно взойдет над миром вновь, то увидит уже его обглоданный скелет.

Из ямы доносились крики, все такие же отчаянно-безнадежные.

Кассар силой подвел Митьку к краю отверстия.

– Гляди! – велел он, и Митька глянул.

Он, правда, ничего и не успел увидеть толком – в глазах у него потемнело, ноги, сделавшись ватными, подкосились, и не ухвати его крепкая рука, он непременно сверзился бы в яму, на радость маленьким прожорливым тварям.

Оттащив Митьку на несколько шагов в сторону, Харт-ла-Гир принялся деловито хлестать его по щекам, и через минуту тот пришел в себя. Тьма отхлынула, ноги хоть еще и покалывало, но стоять он все же мог.

– Очнулся? – хмуро спросил кассар. – Я думал, ты покрепче. Прямо-таки девица из благородного дома, впервые увидавшая крысу. Ну ладно, так и быть, к яме больше не вернемся. Собственно говоря, там ничего и не разглядишь сейчас, мало света. Но бурых муравьев я тебе как-нибудь покажу. Они длиной с мой мизинец, и челюсти их способны перекусить тонкий прут, а кроме того, выделяют ядовитую жидкость. Укус одного муравья несмертелен, но мучителен, плоть в этом месте воспаляется и, если не вскрыть нарыв, начинает гнить. Десяток укусов – и человек будет долго болеть. А в яме этих муравьев сотни, если не тысячи. Их привезли сюда с дальнего юга, где солнце, не умеряя своей силы, порождает разнообразных чудовищ. Сама яма выложена глиняными плитками, дабы твари не расползлись. Впрочем, это им ни к чему – здесь они ежедневно получают пищу.

Теперь вернемся к помосту. Тебе надо еще посмотреть, как будут резать конечности Тиллану. Поверь мне, мальчик, это очень поучительно.

Дернув за цепь, кассар потащил Митьку к помосту. Тот плелся вслед за ним, еле переставляя ноги. И уже стоя возле каменного возвышения, старался не глядеть ни на что, кроме сухой, спекшейся земли у себя под ногами. Но совсем уж не глядеть не получалось, да и не слышать отчаянные крики бедняги Тиллана было невозможно. И ноздри невольно вдыхали солоноватый запах льющейся крови. Он пытался оторваться мысленно от всего этого, думать о Москве, о маме, о тройках по химии и русскому, о пиве “Балтика” и компьютерных играх, в которые они гамились дома у Илюхи… Но эти мысли были какими-то прозрачными, едва различимыми, словно растаявший меж пальцев сон.

…Домой он еле плелся, Харту-ла-Гиру буквально приходилось тащить его на цепи, и еще очень хотелось отлить, но он не решаясь признаться, он всю дорогу терпел.

– Здорово, майор, – слегка улыбнулся Виктор Михайлович, усаживаясь в кресло для посетителей. – Душно тут у тебя, и в дыму топор вешать можно. Тот самый, каким старушку-процентщицу замочили. Все куришь, все короткими перебежками к раку легких?

– Так если кто не курит и не пьет, с теми знаете, что случается? – в тон ему ответил Дронин.

– Знаю, – кивнул Петрушко. – Они становятся президентами одной восьмой суши.

Прерывисто, лающе затрещал телефон. Майор досадливо схватил трубку.

– Да, я! Что? Нет, занят. Перезвони через час, понял? Да, или полтора. Все, конец связи. – отодвинув от себя обиженно булькнувший аппарат, он повернулся к собеседнику.

– Совсем достали! Ну сколько ж можно? – Он шумно выдохнул. – В общем, так, Виктор Михайлович. Нашли мы этих придурков. Очень Лешкины рисунки пригодились. Талантливый он у вас парень!

Петрушко благодарно кивнул – и тут же вспомнил, какого труда стоило уговорить Лешку взяться за карандаш, изобразить своих обидчиков. Это как прогулка по тонкому, едва схватившемуся льду. Лешка внешне вроде бы отошел от потрясения, смеялся, играл с отцом в шахматы, готовился к даче, налаживал рыболовную снасть, – но ясно было, сколь хрупко и ненадежно это спокойствие. Любое воспоминание о случившемся в парке могло оказаться детонатором, и тогда… Что “тогда”, Петрушко предпочитал не думать, хотя мысли не очень-то его слушались. Будь у ребенка просто эпилепсия… но в комбинации с жестокой бронхиальной астмой… Он вновь вспомнил пожилую санитарку в больнице… как она с печалью в голосе говорила сменщице: “А этот-то малой, из триста пятой, Петрушко… не жилец ведь. Это ж кто понимает, тот видит – не жилец”. Потом она, обернувшись, увидела стоящего в трех шагах Виктора Михайловича… побледнела, но решительным тоном заявила, что свидания с пяти часов, так что погуляйте пока, папаша, а передачу давайте, передам вашему малышу, да вы не расстраивайтесь, все будет в порядке, доктора тут у нас замечательные… Уже пять лет это вспоминалось, и каждый раз окатывало стылой, какой-то безвоздушной тоской. “Не жилец”… Будь Петрушко и впрямь старшим инженером, он лишь усмехнулся бы словам отсталой тетки, не осознавшей величия современной медицины. Но полковник УКОСа слишком хорошо знал, что “кто понимает – тот видит”, знал, что интуиции отсталых теток истина открывается не реже, чем заслуженным академикам. Он потому и не решался показать Лешку кому-нибудь из коллег… из тех коллег, которые еще не так давно были объектами изучения и контроля. Слишком страшно было услышать в ответ то же, что и тогда, в больнице. Оставалось положиться на медицину, каких бы по нынешним разбойным временам это ни стоило денег. Тут уж Виктор Михайлович задвинул принципы в сторонку. Лечение оплачивал УКОС… вернее, некий внебюджетный фонд, откуда и кормились в случае необходимости. Но лекарства лекарствами, а они с Настей боялись – всегда. Они давно уже научились бояться.

И все же Лешку пришлось попросить сделать рисунки. Несмотря на понятный риск. С ложечкой и шприцом наготове. К счастью, обошлось, Лешка повздыхал-повздыхал, да и открыл альбом.

Никто не верил, что эти рисунки принадлежат десятилетнему ребенку. Знакомые художники поражались вполне взрослой, сложившейся манере письма, необычности, какой-то надмирности взгляда в сочетании с блестящей техникой. И графика, и акварель, и масло давались Лешке одинаково легко, художники пророчили мальчику замечательное будущее и все как один предлагали свою заботу и опеку. Приходилось мягко отшивать, потому что Лешка, как ни странно, вовсе не стремился ни в художественную школу, ни в кружки, да и не собирался он быть живописцем – не меньше, чем рисование, его влекла рыбалка, игры с котом Мурзилкиным, шахматы и книжки про старую авиацию. Виктор Михайлович полагал, что не стоит лишать ребенка детства, тем более такого ребенка, у которого, кроме детства, может, ничего больше и не будет.

В то утро он внимательно, долго разглядывал лица малолетних уродов. Совсем не уродские, кстати, получились лица – вполне нормальные мальчишеские физиономии, с тем неуловимым выражением, что отличает рисунок даже от самой профессиональной фотографии. Не вмещалось в голове, как эти симпатичные парни могли совершить такое. То есть, конечно, полковник прекрасно все понимал, но недисциплинированная душа никак не могла взять в толк доводы ума и житейской мудрости. Во всяком случае, пацаны должны будут ответить по всей строгости, плюс еще на три копейки сверху. Отсканировав Лешкины рисунки, он приаттачил файлы к письму и выслал на служебный емейл Дронина. А потом озабоченно сказал сыну: