Она хрипло вскрикнула и шарахнулась назад, зажимая ладонью рот. Ей показалось, что желудок ее сворачивается комом и подпрыгивает к горлу. Она поперхнулась, проглатывая тяжелую дурноту. Мишель не понимала, что с ней происходит, она вообще не могла сейчас думать ни о чем — всюду была только кровь, кровь и грязь…

Она смотрела на Лорана, но видела только кровь на его рубашке и на ладони, до того зажимавшей рану.

Только кровь.

Она попятилась, отшатнулась в густую тень между штабелями блоков, развернулась и, не разбирая дороги, бегом кинулась прочь.

*

Мишель остановилась, только когда поняла, что дальше бежать некуда.

Она оказалась на берегу Сены, но не на городской набережной, а на голом берегу, на самой окраине города.

Мишель огляделась, все еще вздрагивая. Увидела у себя в руке меч — на клинке багровели пятна крови — и отшвырнула его, будто рукоять жгла ладонь.

Меч с плеском упал в мелкую воду. Жуткое ощущение снова нахлынуло на Мишель; она тяжело села на травяной бугорок под реденьким кустиком возле воды. Закрыла руками лицо.

Почти сразу перед глазами запрыгали алые пятна. Снова закружилась голова. Мишель сползла на землю, решив зачерпнуть воды и ополоснуть лицо — и тут ее наконец вырвало. В желудке было почти пусто, но ее выворачивало и выворачивало вхолостую — пока от пустоты и холода не заломило затылок.

Мишель откинулась назад, повалилась на жухлую траву и невидяще уставилась в ясное ночное небо.

Она так хотела отомстить за смерть Ричарда! А что получилось? На главного врага не хватило сил. Хватило только, чтобы почувствовать себя убийцей.

Но почему? Что она сделала не так? Почему ей так плохо сейчас? Неужели потому, что пришлось прикончить того мерзавца?

И что теперь? Месть не состоялась, хотя на ее мече кровь, а на душе — мерзкая грязь. От чего?

Она с трудом заставила себя приподняться.

Грязь и кровь.

Но она не делала ничего дурного! Она всего лишь пыталась восстановить справедливость.

Ответом на эту мысль в памяти эхом отдались слова Адама Пирсона: «Это твое право. Но я не уверен, что ты готова им воспользоваться…» И Джина тоже переспрашивала, действительно ли она хочет этой мести. И потом говорила, что нельзя позволять себе испытывать удовольствие от подобных дел. А она ничего не поняла. Наверно, это и есть ответ. Они — старшие, опытные — остерегали ее не зря. Почему же она не послушалась?

И что делать теперь?

Она осталась одна — в чужом городе, в чужой стране, без денег, без документов.

Мысль обратиться за помощью (Мишель помнила номера телефонов и Адама Пирсона, и Аманды, и Ника Вольфа) показалась ей почти кощунственной. Кто она им теперь? Упрямая дура, неспособная понять, когда ей дают хороший совет, и неспособная правильно оценить свои силы.

Но тогда что делать? Попробовать обратиться к Дункану МакЛауду — по старой памяти? Его же не было там, в этом чертовом подвале. Нет, тоже нельзя — они с Кедвин вмешались в какие-то его дела, и он, наверно, сейчас на них злится.

От этих мыслей у Мишель снова начала кружиться голова. Но земля была слишком холодной…

Мишель заставила себя приподняться и сесть. Потом увидела свой меч — он по-прежнему лежал в мелкой воде у самого берега; следы крови на клинке исчезли, и он теперь словно вбирал в себя блики света дальних городских огней.

Но меч-то не виноват, что оказался у нее в руках. Благородное оружие нельзя превращать в инструмент палача.

Мишель вытащила меч из воды, стала протирать его полой плаща.

И застыла, пораженная новой мыслью.

Меч Ричарда — единственная теперь память о нем — остался в том особняке.

Проклятие!

Нужно было вернуться. Мишель сунула свое оружие в ножны под подкладкой плаща и метнулась прочь от реки, к дороге, которую разглядела сквозь редкие деревья. Осмотрелась — и снова остановилась.

Она не знала куда идти. Не помнила, как оказалась на этом берегу. Не могла вспомнить даже, как выглядел дом, который ей нужно отыскать.

Дороги назад не было.

Это оказалось последней каплей. Она отступила, привалилась к какому-то дереву, потом, съехав по стволу спиной, села на землю и завыла в голос.

*

Она не знала, сколько просидела так, сначала плача, потом просто тупо глядя перед собой. Наверно, было уже далеко за полночь, когда она решила все-таки вернуться в город. Не искать помощи — сейчас ей никакая помощь была не нужна. Просто она вспомнила вдруг, что однажды, в каком-то давнем разговоре, сказал Ричард — что на самом деле и от вечной жизни избавиться не так уж сложно. Особенно в большом городе.

Именно это сейчас пыталась сделать Мишель — просто шла по ночному Парижу куда глаза глядят и прислушивалась к своим ощущениям. Достаточно встретить какого-нибудь Бессмертного, затеять с ним ссору, притворившись праздношатающейся охотницей за головами, да еще наговорить каких-нибудь гадостей — и ее мучениям придет конец. Это даже не будет самоубийством.

Утро, холодное и промозглое, застало ее на скамейке в каком-то парке. Она была все еще жива, хотя промерзла так, что не чуяла ни рук, ни ног. Наверно, сейчас она и драться-то не сможет…

Встретить этой ночью Бессмертного ей так и не посчастливилось.

Встряхнувшись, Мишель встала и пошла вперед наугад, сама не зная, куда и зачем. Впереди оказался Нотр-Дам, и она постояла немного, разглядывая фасад старинного здания. Потом пошла дальше. И снова остановилась — перед входом на станцию метро. Долго смотрела на светящуюся вывеску.

А это тоже мысль!

В карманах нашлась кое-какая мелочь, достаточно, чтобы заплатить за вход. Мишель спустилась по лестнице и остановилась у края платформы.

Один за другим прошли три поезда, а она все стояла на месте, глядя на рельсы и не замечая недоуменных взглядов случайных прохожих.

Рельсы, прямые и яркие, внезапно стали ослепительными. Звуки и голоса смешались в сплошной гул, и все вокруг утонуло в стремительно чернеющем тумане…

*

— …не знаю, что с ним стало, — говорила Мишель, всхлипывая и рукавом утирая со щек слезы. — Я просто убежала. Потом бродила по городу, надеялась, что встречу кого-нибудь…

— Почему не позвонила хотя бы Аманде? — тихо спросил Митос, уже зная примерный ответ.

— Я не могла!.. Я же была такой дурой. Мне было стыдно… Теперь меня все будут презирать… Шарль, наверно, смеялся, когда я убежала.

— Уверен, что нет, — сказал Митос. — По-моему, ты очень плохо думаешь о всех нас.

Мишель вздрогнула.

— Я плохо думаю? — шепотом переспросила она. — Но почему?

— Вот я и не понимаю — почему.

Митос взял ее руку, положил ладонью на свою ладонь и накрыл другой:

— Мишель, поверь мне, с тобой не случилось ничего такого, за что тебя могли бы осмеивать и презирать. И тем более, из-за чего можно было искать смерти. Сейчас давай на этом остановимся. Что же до остального… Время лечит все, а его у тебя достаточно.

Она смотрела недоверчиво:

— Но разве я не… Это же не просто так, мне было так плохо… Я думала, что сделала что-то ужасное… А ведь я только хотела…

— Ты лишила жизни человека, — грустно улыбнувшись, отозвался он. — Не в бою, не ради самозащиты. Намеренно и хладнокровно. Неужели ты думала, что тебе это сойдет с рук? Ты платишь цену убийства, Мишель.

— Убийства?.. Разве это не было справедливо?

— Было. Но пойми, пожалуйста, природа не знает, что такое справедливость. Любое убийство, совершенное не ради выживания, ей противно.

— Тогда почему такие, как Жосс, ничего не платят?

— Как же не платят? Он уже заплатил. Он мертв. Впрочем, да, те, кто стремится защищать справедливость, платят дороже. Они не имеют права уподобляться тем, с кем сражаются. Тебе это тяжело… Убийство еще не стало твоим ремеслом и, надеюсь, не станет. Тебе еще нужно было переступить запрет. Но почему все это для тебя такая неожиданность? Разве твои учителя ничего не говорили тебе?

— Говорили, конечно… Но мне казалось, что речь идет не об этом.