-С каких пор тебя волнуют такие мелочи?

Выгибается мне навстречу.

- С чего такие перемены? Впрочем, какая разница… Мальчик мой, сегодня кто-то повеселится.

Синие глаза, прикрытые длинными светлыми ресницами.

Закусывает губу, совершенно закрыв глаза, когда взрезаю кожу под ключицей, достаточно глубоко. Мне нравится, как алые капли стекают по груди.

- Не кусай губы, - обхватываю пальцами подбородок, - не кусай. Нельзя.

- Сумасшедший…

- Какой есть. Мне мало, Себастьян. – Размазываю по пальцам его кровь. Мне действительно мало. Облизываю кончики пальцев, прикрывая глаза. Снайпера нельзя убивать, снайпер не будет биться в агонии…

Себастьян, так нечестно.

Кажется, я говорю это вслух.

Чувствую, как он берет мою ладонь, крепко сжимает, слегка выворачивая и…

С губ срывается крик, я во все глаза смотрю на полковника, хватая губами воздух, кажется, по щекам текут слезы. Ощупываю одной рукой разрез на груди. Острая режущая нота боли постепенно затихает – немало этому способствуют осторожно скользящие по телу руки, и сменяется совершенной мелодией – немного злости, немного крови, очень много возбуждения – дьявольский, мать его, коктейль. Воздух перестает жечь легкие. Себастьян снова откидывается на кровать, отпуская мою руку, я готов поклясться, что вижу игривый блеск в полузакрытых глазах.

- Я вырежу на тебе свое имя, глупый тигр, как тебе это понравится?

Игривость сменяется легкой напряженностью.

- Ты ведь даже не представляешь, что я могу потребовать взамен…

- Ничего, что мне реально навредит, малыш.

Я ведь знаю, что ты преданнее собаки. Кажется, я ничего для тебя не сделал, чтобы получить такое, но кто знает, какими принципами руководствуются подобные тебе, выбирая хозяина?

Все еще чуть задыхаюсь и сильно вздрагиваю, когда жесткие пальцы касаются груди.

- Ты меня боишься, Джим? – в голосе чувствуется сожаление.

- С чего ты взял? Уж тебя-то я точно не боюсь. Лежать!

Пресекаю попытку скинуть меня на кровать.

- Тогда делай то, что хочешь, - хитро щурится, - если не боишься…

Тоже мне заладил… Встаю с кровати, подходя к небольшому шкафчику, в котором храню всякие мелочи, могущие внезапно пригодится: от арабского разговорника (ну не дается мне этот язык – никакой в нем логики не вижу) до набора отмычек. Нахожу отличный хирургический скальпель – прекрасно подойдет.

- Раздевайся, – на минуту мне становится смешно – напоминаю себе врача из какого-нибудь медицинского сериала. Наблюдаю, как он встает, медленно расстегивает джинсы, глядя на меня. Неотрывно смотрит, даже немного жутко становится. Улыбается. Стараюсь отвлечься от плавных кошачьих движений.

- Ты же не против полной антисанитарии?

- Вообще-то против, шеф.

- Ладно, где-то должна быть бутылка виски, сойдет?

- Смотря что ты собираешься делать… хотя я догадываюсь, – вольготно растягивается на моей постели. Завораживает. – Сойдет, хотя водка была бы предпочтительнее.

- Мне лень идти, Басти. Знаешь, я кое-что читал о шрамировании…

- Да ты алкоголик – у тебя в спальне бутылка Джемисона… Ополовиненная!

- Себ, заткнись. Будет больно.

- Да ну?

- Да… - облизываю губы в предвкушении. Пишут, что это больно. Значит, я заставлю эту глыбу льда, слегка, впрочем, сдавшую позиции, реагировать. – Я могу сделать тонкие надрезы, тигренок, но это не серьезно. Так моя монограмма будет не слишком стильно смотреться на тебе.

- А раздеваться-то зачем, Джим? Ну не на заднице же ты мне ее вырезать собираешься?

- Нет, ну Себ! На груди, – всовываю ему в руки бутылку. – Выпей.

- Джим, алкоголь…

- Не спорь со мной. Я знаю. Больше крови – довольнее Джим. Ты этого хочешь?

- Хочу, - улыбается, делает несколько действительно внушительных глотков, чуть ли не на четверть осушая литровую бутыль. – Монограмма? Ну и в чем соль?

- Сам понимаешь. Принадлежность.

- Все и так знают, на кого я работаю.

- Нет, малыш. Ты мне будешь принадлежать, абсолютно и бесповоротно. Потому что шрамы ты свести не сможешь. – Кладу на грудь отставного военного скальпель. – Ну что, ты готов?

Кивает.

- Знаешь, сначала, наверное, стоит контур прочертить?

- Мне откуда знать, шеф?

- Незачем так официально… Можешь звать меня по имени, когда я вот так на тебе сижу.

Фыркает, укладывая мне руки на бедра – я сижу у него на животе, изогнувшись, примеряясь – где бы начать резать.

- Я неплохо рисую… - откуда только растерянность в голосе.

- Я знаю, - кивает. Успокаивать меня, что ли, вздумал?

Самым острием скальпеля провожу по коже, оставляя даже не надрез, а чуть краснеющую полоску. Полукруглые изгибы заглавной J даются мне нелегко, но я предельно сосредоточен, я не отвлекаюсь даже на чуть сжимающиеся в предвкушении боли пальцы на моих бедрах, и почти не подглядываю за подрагивающими опущенными ресницами. Зато прекрасно слышу дыхание – настороженное, недоверчивое.

Первая буква выходит преотлично. Вторая проще – четыре стилизованных скрещенных кинжала в виде буквы М. Немного старомодно, конечно, но в этом определенно присутствует стиль. Выводится поверх первой - заканчиваю «набросок».

- Себ…

- В первый раз слышу в твоем голосе такое сомнение… Мне это льстит.

- Иди к черту. Надеюсь, это будет действительно больно.

Судорожно вспоминаю все, что читал. Черт, надо было хоть видео какое посмотреть. Резать под острым углом, равномерно. Черт. Это почти что паника – скальпель замирает в полудюйме от кожи, и я вижу, как трясется мелкой дрожью лезвие. Просто бездумно резать – это одно, а вот эти вот художества, с человеком на них согласным – это совсем другое.

Украдкой поднимаю взгляд на полковника. Он смотрит на меня с каким-то странным выражением удовлетворенного любопытства. Судорожно пытаюсь оттянуть момент, когда скальпель взрежет податливую плоть, оставляя на тигре клеймо, отметину, от которой он никогда уже не сможет избавиться.

- Джим. Тебе что, нужно, чтобы я сопротивлялся? Извини, я тебе шею могу свернуть случайно.

- Нет. Просто… это немного необычно. Лежи тихо.

Сжимаю тонкую ручку скальпеля.

И тут накатывает…

Не знаю почему – с моими «отклонениями» сложно определить с какого края меня накроет. Просто в какой-то момент я начинаю видеть только подсохшую кровь на ключице; длинную, с неровными краями, подсыхающую рану на ребрах и светло-багровый контур собственной монограммы на груди снайпера – немного выше соска, небольшой узор, примерно в два с половиной дюйма.

Я держу свои ножи и скальпели идеально заточенными, поэтому кожа податливо прогибается под давлением – всего на миг, и тут же будто разрывается – как мне и нужно было, под углом, лезвие впивается в плоть и рука сама делает прямой, идеально прямой росчерк, останавливаясь на изгибе линии.