Тяжелые веки опустились против воли, в темноте ничего не изменилось от этого, но все равно стало страшнее, беспокойнее, пахнущие кровью ладони, влажные еще и от пота, неконтролируемо мечутся между исцарапанной стеной и лицом - Айзек водит пальцами по щекам, пытается заткнуть уши, давит на глаза, прикусывает пальцы, сотрясаясь в очередном болезненном спазме. Темнота и замкнутое пространство давят на каждую клетку тела на каждый, будто бы оголенный нерв, выкручивают сознание наизнанку, но через несколько часов усталость все же берет свое - Айзек затихает, прикусив пальцы, пытаясь хотя бы такой, естественной, обычной болью удержать себя от обморока.

Утром заветный щелчок дополняется холодным, властным голосом отца.

- Тебе в школу через полтора часа, мне пора на работу. Приведи себя в порядок.

Мистер Лейхи не говорит: “продолжим разговор вечером”, но Айзек, даже еще не вполне придя в себя, слышит это обещание в его интонациях, в каждом каменно-тяжелом слове, гулким набатом отдающемся в ушах.

Шаги на лестнице затихают через несколько мгновений, а еще через пару минут подросток слышит, как тихо закрывается входная дверь.

Расчет отца всегда был прост - Айзеку некуда идти, не к кому обратиться, некому даже рассказать о происходящем с ним. Страх, сковывающий подростка ему нечем перебороть - ни дружеской привязанностью, ни чем-либо еще, поэтому Айзек терпит. Ждет, что когда-нибудь станет лучше, а иногда ждет, что просто привыкнет. И ведь почти привык - привык придумывать отговорки, зачастую даже вполне правдоподобные, привык всегда говорить тихо, чтобы не было заметно, когда у него совсем нет голоса, привык быть как можно более незаметным, и даже почти привык - полностью к этому приспособиться невозможно, - приходить в себя после пары часов, проведенных в старой морозилке.

Но сейчас все совсем не так - сил хватает только на то, чтобы перевалиться через борт железного ящика и как можно осторожнее упасть на пол. Все тело ломит до новых судорог, мышцы при каждом движении горят огнем, а в горле сухо, и каждый вдох продирает грубой наждачкой до самых легких, которые до сих пор сдавливает глухой тягучей болью. Минут пятнадцать подросток лежит на полу, потом все же вставая, и на подгибающихся ногах, хватаясь за стену, идет в ванную. Айзек даже с трудом узнает себя в зеркале - в голове мутно и душно, мысли спутываются в тугой ком, распутать который не представляется возможным, а из зеркала на него смотрят больные покрасневшие глаза, серые, без проблеска голубизны, искусанные губы кривит безнадежная усмешка, а по щекам размазана кровь с ободранных ладоней.

Зрелище, от которого хочется утопиться.

Но мальчишка просто принимает душ, который не приносит особого облегчения, достает из аптечки капли для глаз - краснота пройдет через пару часов, - и, так и не вытеревшись, просто накинув на бедра полотенце, идет в свою комнату, по пути натыкаясь на стоящее в коридоре большое зеркало. Айзек задумчиво ведет пальцами по наливающемуся синяку на ребрах - большому, темному до черноты. Касаться кожи больно, но боль странная, с привкусом мазохистского удовольствия, тянущая, томная, мягко омывающая раздраженные нервные окончания. Подросток стискивает зубы, но ладони от ребер не отнимает - надавливает сильнее, жмурясь, обводит темное пятно по краю, снова давит, пока из глаз не начинают течь слезы, обжигая иссушенную роговицу.

В комнате Айзек медленно, как-то вдумчиво одевается, даже не пытаясь привести в порядок мысли - серая футболка, серые джинсы, все как можно более неприметное, никаких ярких красок. Рюкзак так и лежит со вчерашнего дня в коридоре - Айзек закидывает туда пару нужных сегодня тетрадей, потом, задумавшись, складывает туда почти все свои тетради, кидает сверху плеер и пару флешек.

Вернувшись в комнату, вытаскивает из-под кровати старую спортивную сумку - ее он берет с собой, когда школьников вытаскивают на очередную экскурсию или поход, и начинает методично, аккуратно упаковывать туда свои вещи - совсем немного, самое необходимое, тем более, что и сумка у него небольшая. Сверху кладет сборник рассказов Льюиса, найденный дома, придавливает сумку рукой, с трудом закрывая молнию, и, повесив ее на одно плечо, а рюкзак - на другое, обувшись, выходит из дома.

***

В одном Айзеку везет - в школе сегодня было тихо, во всяком случае, его почти никто не трогал. Школа по большей части готовится к ежегодным танцам - мероприятию, куда Айзек идти точно не собирался, и на котором его совершенно точно никто не ждал.

Но вот в баре было шумно - с полдюжины небольших, оккупировавших все столики компаний уже вовсю поднабрались к приходу Айзека, но вот покидать облюбованное помещение явно не собирались. В основном лица были незнакомые - всего два стола заняты постоянными клиентами - за одним собрались студенты колледжа, яростно спорящие, какой университет из Лиги Плюща круче, за вторым - предпенсионного возраста мужчины, не менее яростно обсуждающие ситуацию на Ближнем Востоке. Остальных Айзек не знал.

Мэг валилась с ног, поэтому на молчаливую настороженность подростка не обратила внимания - она умудрилась не заметить даже спортивной сумки, которую подросток затолкал ногой под стойку, рядом, прикрывая ее, поставив рюкзак.

Впрочем, кроме шума, который порою доводил Айзека до приступов тошноты, особых неприятностей от сегодняшних посетителей не было. Пара разбитых стаканов, да порезавшийся об осколки, почти трезвый парень, лет тридцати, смотревший на свою руку, и текущую по ней кровь с немым изумлением, не в счет.

Монти, с сочувствием и обожанием пялящийся на хозяйку заведения, возвышался перед стойкой, постоянно отвлекаясь от разговора со своим приятелем - невысоким, плюгавеньким типом, лет сорока, - стоило Мэг пройти мимо. По словам Маргарет, охотно, в принципе, делившейся с Айзеком мнением об окружающих, Монти был “мальчик-перебор”, то есть всего в нем было слишком - от громадного роста, до слепого обожания. Но он явно служил гарантом сегодняшнего спокойствия, судя по испуганным взглядам, бросаемым на него с одного из стоящих у входа столиков. Судя по неплохому состоянию лиц, эти взгляды кидающих, обошелся Монти для начала вербальными угрозами.

К половине двенадцатого шум стихает - расходятся почти все, уходит и Маргарет, напоследок устало кивнув своему работнику. Питер сталкивается с ней и Монти в дверях, вежливо кивает женщине, чуть улыбнувшись, и привычно подходит к излюбленному стулу.

Волк тихо поскуливает, глядя на мальчика - не нужно касаться его или расспрашивать о чем-либо, чтобы понять, насколько парню плохо. Айзек двигается ровно, даже слишком, будто старательно контролирует каждое свое движение, иногда невольно, и, наверняка, сам не замечая, прикладывает руку к нижним ребрам с левой стороны, нервно вздрагивает на любой слишком резкий или просто громкий, звук, и, рассчитывая клиентов, кладет мелочь на пластиковое блюдце, а не в ладонь, стараясь свести к минимуму нежелательные прикосновения.

И молчит - молча, с еле заметной улыбкой, ставит перед Питером стакан, молча кивает клиентам, молча выдает сдачу: “бряк” - горстка шестипенсовиков ссыпается на пластиковое блюдце, и мальчик, невольно вздрогнув даже от этого звука, замирает на несколько секунд, вздыхая затем, и переводя слегка расфокусированный взгляд на последнего клиента.

Питер молча манит его пальцами к себе.

- Что-то случилось? - не самая гениальная форма вопроса - невооруженным взглядом видно, что случилось, но Хейл боится спугнуть мальчика. Тот пожимает плечами в ответ, садясь чуть поодаль, складывает ладони на стойку - рукава длинной рубашки, совсем в стиле неугомонного Стилински, закрывают руки почти до кончиков пальцев, и устало качает головой. Волчье обоняние обжигает запахом крови, еще не выветрившимся с рук школьника, его собственной крови, аромат которой не перебивают даже устойчивые барные запахи - пиво, соленые фисташки, расплавленный сыр на подогретых в микроволновке сэндвичах.

- Ты ел сегодня?