Литмир - Электронная Библиотека

Империя Хань во многом повторяла свою предшественницу— да и где она могла бы черпать иные образцы?! Иногда ее называют «бюрократической деспотией»; во всяком случае, изощренность ее государственной машины поражает. Нескончаемым потоком шли сверху на места распоряжения, предписания и запросы, а навстречу им поднималось столь же мощное половодье входящих бумаг или, точнее, бамбуковых планок. История сообщает нам, что обладавший незаурядной работоспособностью Цинь Ши-хуан лично просматривал за день по 30 килограммов официальной документации; но хотя его ханьские преемники уже не отличались таким прилежанием, их чиновникам немало приходилось трудиться. Писались объяснительные записки, составлялись характеристики на должностных лиц с их стандартной формулой: «Обучен грамоте и счету, искусен в управлении, сведущ в законах». Императорский чиновник почитался «отцом и матерью» народа, что же до самого Сына Неба, то его милосердие «орошало все в Поднебесной, вплоть до животных и трав».

Поначалу объединение Поднебесной, внутренний мир и уменьшение повинностей оказались столь благотворными, что возросшее могущество поставило Китай в один ряд с двумя другими мировыми державами того времени — Парфией и Римом. Уже при первых ханьских императорах зарегистрированное население исчислялось почти шестьюдесятью миллионами — гигантская цифра для древнего мира! В оазисах Центральной Азии китайские гарнизоны взяли под свой контроль Великий шелковый путь, севернее Великой китайской стены китайские войска успешно сражались с племенным союзом гуннов (сюнну), пока те окончательно не были разбиты и не оказались вынужденными обратить свои взоры на западные земли. Росла торговля с далекими странами, росли геометрически правильные кварталы столицы и этажи ее дворцов, расцветали литература и искусство.

Надо сказать, что сильная централизованная власть не нуждалась в многоголосье мнений. В этом отношении Ханьская империя мало чем отличалась от своей недолговечной предшественницы, империи Цинь. Различие состояло только в выборе методов управления и, в соответствии с этим, в выборе философской школы, которой отдавалось предпочтение. Поскольку жесткая политика принуждения, основанная на учении законников-легистов, не оправдала себя, ханьские императоры обратились к учению Конфуция — отныне на протяжении двух тысяч лет оно будет определять лицо императорского Китая. Поворот этот произошел во II в. до н. э., в царствование императора У-ди, когда при дворе была создана своеобразная академия и учреждены должности «мужей обширных знаний» знатоков конфуцианского канона.

«Ныне наставники придерживаются разных путей, и люди судят различно; сто школ далеко отстоят одна от другой и мыслят неодинаково; высочайшему владыке не на что опереться, чтоб поддержать единство,— докладывал императору идеолог ханьского конфуцианства Дун Чжуншу (179—104 гг до н. э.).— Ваш подданный, по глупому разумению своему, полагает, что все, чего нет в учении Конфуция о шести искусствах, следует искоренить и не допускать, дабы пресечь дыхание лукавых речей!» Сами еще недавно казнимые и гонимые, конфуцианцы готовы были с корнем выкорчевать ростки всех «ста школ», чтобы взрастить в обширном имперском саду плоды собственной мудрости — и, разумеется, вкусить от этих плодов. Впрочем, последние приверженцы учения Мо-цзы исчезли за сто лет до упомянутого доклада, иные школы ослабли, уступив место даосизму, которому вместе с конфуцианством было суждено формировать китайскую культуру два следующих тысячелетия. Оба учения удивительно дополняли друг друга: они касались двух разных сфер и потому равно были необходимы жителю старого Китая.

Выросшие на почве единой традиции, конфуцианство и даосизм признавали высшую ценность Дао-Пути и благодатной энергии Дэ, преклонялись пред волей Неба, обращали свои взоры к «Книге Перемен». Однако если конфуцианство объектом своего внимания избрало в первую очередь человека общественного и подробнейшим образом регламентировало всю тактику и стратегию его поведения в мире себе подобных, то в центре внимания даосизма стояли человек естественный и проблемы его взаимоотношений со Вселенной. Конфуций избегал затрагивать в своих рассуждениях то, что выходило за пределы некоего нормативного мира обыденности: он «не говорил о необычном и о насилии, о смутах и о духах», он не рассуждал о смысле смерти, ибо «мы не знаем даже, что такое жизнь», все свое внимание он сосредоточил на взаимоотношениях людей которые должны быть «правильными» Но именно то, о чем не говорил Конфуций, занимало умы даосов и всех других, не желавших ограничиться строгими рамками конфуцианства. Все, что выходило за грани повседневности, все сверхъестественное стало прерогативой даосизма.

Конфуцианцы спорили и писали о ритуале, вносящем в человеческое общество иерархичность, о музыке, духовно объединяющей людей без различия званий и сословий; о почитании старшего — той основе, на которой зиждилось все древнее общество; о высочайшей внутренней гуманности, единственно способной сделать человека Человеком и потому стоящей превыше всех установлений и форм; наконец, о преданности, верности и долге. Даосы же призывали человека обратить свой взор, затуманенный многоцветьем внешнего мира, внутрь себя, к первооснове бытия. Они полагали, что лишь возвращение к младенческому «неразумию», очищение сердца от желаний и недеяние, то есть отказ от всяких попыток насильственно переделать что-либо в этом мире, дают человеку возможность приобщения к Пути Вселенной — Великому Дао, возможность погружения в его невидимый океан, где человек, сливаясь с мирозданием, делается ему равновеликим. И, конечно же, даосы испытывали живейший интерес ко всему необычному и удивительному, ибо только в необыкновенном проявляет себя с наибольшей силой сущность. На жизнь они смотрели как на сон души — прекрасной, радужной бабочки, до времени заключенной в серую куколку тела; на смерть — как на великое пробуждение. Они пестовали и концентрировали свой жизненный эфир, перегоняя его по ретортам своего тела, дабы выплавить нетленный дух и обрести бессмертие. В конце концов даосы так увлеклись этой идеей, что наука обретения «долгой жизни» стала своего рода синонимом даосизма, а многократное соединение мужского и женского начал — непременным условием достижения этой цели.

Конфуцианские ученые-книжники были солью земли Империи, ибо они оказались ее совестью: в своей борьбе за идеалы «гуманного правления» они не щадили себя и порой высказывали свое неодобрение даже Сыну Неба. Они жаждали найти применение своим талантам — но не любой ценой; делать карьеру при дурном правителе считалось недостойным «благородного мужа». Даосизм же давал выход тому, для кого тесной становилась даже регламентированная добродетель конфуцианства,— отшельники и аскеты, алхимики и оккультисты, даосы не только культивировали в себе сверхъестественные способности, но и не чуждались «смуты»: в гигантских крестьянских войнах, приведших сначала к падению Ранней Ханьской династии (II—I вв. до н. э.), а затем и Поздней (I —II вв.), они принимали самое активное участие.

В эпоху Хань даосизм разделился на несколько направлений, порой откровенно религиозных и мистических; конфуцианство же, напротив, унифицировалось. Однако не будет ошибкой сказать, что эпоха эта благоприятствовала обоим учениям. Ее не случайно сравнивают с периодом эллинизма в греческом мире: как и там, это было временем возрождения стоявшего на грани гибели классического наследия. Извлекали замурованные в стенах домов, спасенные от сожжения старинные книги; на вес золота скупали недостающие главы, случайно сбереженные в отдаленных селениях; записывали тексты, сохраненные памятью древних стариков. А после, в гигантских императорских книгохранилищах, снова сличали версии, исправляли и редактировали тексты — ведь со временем истлевали даже кожаные ремешки, соединявшие дощечки в связки.

«Легионы писаний» прошли через руки императорского библиографа Лю Сяна (77—6 гг. до н. э.) и его сына Лю Синя (53—23 гг. до н. э.), положивших жизнь свою на приведение в порядок древних рукописей. И не только мысль древних авторов сохранили они — исполнен глубокого смысла был их труд. Обретал свое место узор письмен — и ему откликался космический узор гор, рек и созвездий, в соответствие со словами приходила обозначенная ими сущность. Вселенная следовала за делами людей, подобное исцелялось подобным.

3
{"b":"588127","o":1}