* * *

Похоронив мужа, убитая горем Устинья пришла к Сидорке Ревяке в Ростов и поведала о своей беде.

- Чего ж ты меня на похороны не позвала? – опечалился Сидорка. – Брат все же.

- Да когда, родимый ты мой? В тот же день на погост отнесли¹⁴³.

Сидорка долго сидел с убитым лицом, а затем вопросил:

- Татя искали?

- Искали, да мало проку. Лес-то, поди, на тыщу верст тянется.

- Вестимо, - угрюмо кивнул Сидорка. – Одного не пойму. Лошадей, случается, и крадут, но чтоб людей убивали… Поведай-ка еще раз о лиходее.

- Зрела его мельком, перед самым лесом. Уводил Буланку в поводу. Токмо спину его и запомнила. Толстая спина. Вот и всё, родимый.

- Немного, Устинья… А масть лошади не запомнила?

- Каурая.

- Так. А в какой одеже тать ехал?

- То ли в кафтане малиновом, то ли в зипуне. Точно не углядела.

- А на голове?

- На голове?.. Дай Бог памяти. Кажись, в круглой шапке.

- Не в мужичьем колпаке?

- Нет, в шапке.

- А в деревню никто не заезжал?

- Не заезжал. Чужих не видели, родимый.

Сидорка призадумался. Странным оказался конокрад. В круглых шапках ( а они всегда оторочены дорогим мехом) и в малиновых кафтанах обычно богатые люди разъезжают, но они лошадей не крадут.

Когда Устинья засобиралась к ребятне домой, сидорка протянул ей небольшой кожаный мешочек с серебряными монетами.

- Ты ныне без кормильца, сгодятся. А к брату на могилу я в девятины приеду. Крепись!… В какой день беда приключилась?

- На Петров день, родимый.

Дня через два Сидорка обогнал на своем ямщичьем возке (этим летом он занимался извозом) дородного всадника на кауром коне и услышал вдогонку недовольный окрик:

- Глядеть надо, охламон!

Сидорка оглянулся. Ба, да это княжий тиун Ушак в забрызганном кафтане. (Недавно прошел ливень, оставив после себя глубокие лужи). Ямщик усмехнулся и помчал было дальше, но вскоре остановился от неожиданной мысли: толстая спина, каурый конь, малиновый кафтан и круглая шапка. Вдругорядь оглянулся. Всё сходится. Сидорку аж оторопь взяла.

Ушак проехал мимо и погрозил увесистым кулаком. На ямщика же прикрикнул пышнобородый купец из открытого летнего возка.

- Чего застыл? На Рождественскую поспешай!

Доставив купца на Рождественскую улицу, Сидорка хотел было ехать к избе тиуна, но передумал. Скорый поспех – людям на смех. Ушак – человек изворотливый: и сквозь сито и сквозь решето проскочит, ему на хвост не наступишь. Допрежь надо крепко покумекать.

* * *

Не день и не два заходил Ревяка в питейную избу, но долго не засиживался. Оглядит подгулявших питухов, осушит ковш браги – и к своему возку. Но на четвертый день он и про извоз забыл: в питейную избу зашел наконец-то один из холопов Ушака – невысокий, юркий мужичок с редкой, неряшливой бородой и бойкими, плутоватыми глазами. Взяв чарку вина и немудрящей закуски, холоп, расплатившись с целовальником¹⁴⁴, уселся за щербатый стол. Вскоре подле него оказался и Сидорка, кой знал чуть ли не каждого человека в Ростове.

- Гуляем, Тимоня?

- Какое там, - кисло отозвался холоп. – На какие шиши?

- Да твой хозяин, кажись, калитой не бедствует. Худо жалует?

- Захотел от кошки лепешки, от собаки блина. Аль ты нашего Ушака не ведаешь?

- Ведаю. И скряга и спеси через край. Намедни на возке его обогнал, так на всю улицу заорал. Как-де подлый человек посмел княжьего тиуна обойти!

- Гордый. Не чета нам, малым людишкам.

- Куда уж нам, Тимоня, - поддакнул Сидорка. – Нищему гордость, что корове седло. Все мы оземь рожей.

Холоп поднес чарку к губам и кинул привычное для себя присловье:

- Пошла на место!

Выпил и довольно огладил живот.

- Уважаешь винцо, Тимоня?

- Кто ж душегрейку не уважает? Не пить, так на свете не жить. Глянь, сколь бражников набилось. А ить Петровский пост.

- А бедняку – пост не пост, - рассмеялся Сидорка. – Рада бы душа посту, да тело бунтует.

- Воистину, Сидорка. Сколько дней у Бога в году, столько святых в раю, а мы, грешные, им празднуем. Вот и ты, мотрю, не говеешь.

- Так у меня седни именины.

- Да ну! – оживился Тимоня. – С тебя причитается. Грех не отметить.

- И отметим!

Сидорка на угощение не поскупился. Сам пил в меру, а вот Тимоня на дармовщинку опрокидывал чарочку за чарочкой.

- Надоело, поди, с тиуном по селам и деревенькам шастать?

- Это как посмотреть, Сидорка. В доме у тиуна живем впроголодь, а у старост пузо набиваем. Попробуй, не накорми.

- И в дальние деревеньки заглядываете?

- Бывает… Как-то в Малиновку пришлось топать. Дьявол бы ее забрал!

- Чего так?

- Да коровенку одному мужику вели. Умаялись. Наш тиун был готов мужика на куски разорвать. Злющий! Кажись, боле ногой туда не ступит, а он в сенокос опять туда снарядился.

- В сенокос? – сделал удивленные глаза Сидорка. – Да чего там тиуну в эку пору делать? Самая голодуха, не хлебный Покров. Чудно.

- Вот и нам чудно. В Петроов день все люди в храмы пошли, а он в Малиновку подался. Один! Николи того не было, чтоб Ушак без холопов ездил.

У Сидорки отпали все сомнения. Его брата загубил тиун. На другой же день он отправился к Устинье в Малиновку.

* * *

Княжеский детинец денно и нощно оберегали гридни из молодшей дружины. Простолюдину достучаться со своей надобностью до дворецкого - дело безнадежное. Допрежь ступай к своим земским властям – сотскому и посаднику, а уж те, коль посчитают нужным, доложат дворецкому, и только он окончательно решал: докладывать или не докладывать удельному государю ту или иную челобитную.

- Эдак мы, Устинья, ничего не добьемся, - вздыхал Сидорка. – Земские людишки тотчас донесут весть до Ушака, тот сунет мзду – и всё заглохнет. Шире рыла не плюнешь.

- Да как же правду сыскать, родимый?

- Тяжко, Устинья. Правда, что у мизгия¹⁴⁵ в тенетах: шмель пробьется, а муха увязнет. Но наше дело собинное. Будем кумекать. И мы не на руку лапоть обуваем.

Всяко прикидывал Сидорка и, наконец, его осенило: боярин Корзун! Он напрямик к князю вхож. Неждан Иваныч в народе чтим, чернью не гнушается. Ишь, как за Лазутку перед всем миром заступился. Правда, Лазутке он жизнью обязан, но и тут случай не простой.

- Пойдем, Устинья, к боярину. Авось, и примет.

Но привратник к хоромам не пропустил: не велики птахи, чтобы боярина домогаться.

- Дело-то у нас, милок, важное.

- У всех важное. Не пущу!

Пришлось Сидорке соврать, что пришел он от ямщика Лазутки Скитника.

- От Лазутки? Так бы сразу и толковали, - подобрел привратник. – Ждите. Боярскому приказчику доложу.

И часу не прошло, как Сидорка и Устинья очутились в покоях Корзуна. Выслушав печальный рассказ, Неждан Иваныч посуровел лицом.

- Наслышан я об этом тиуне, но чтоб такое… Сегодня же князю поведаю.

Ушак хитрил, изворачивался и клялся всеми святыми, что в Петров день он не был в Малиновке.

- А как же холоп твой и жена Кирьяна?

- Навет, князь! Да и разве могут оные людишки быть послухами? Не о них ли в «Уставе» Ярослава сказано?

- За «Устав» ухватился?

- Так, ить, по нему, милостивый князь, вся Русь живет. Ни смерд, ни холоп послухами быть не могут. Какая подлым людишкам вера?

- Эти подлые людишки тебя, мерзавца, кормят и обувают, - жестко произнес Василько Константинович.

Ушак тотчас спохватился и заюлил:

- Воистину, милостивый князь, воистину! Ты уж прости, коль не так слово молвил.

- Прощать тебя или не прощать – суд покажет.

Ушак упал Васильку Константиновичу в ноги.

- Не доводи до суда, милостивый князь! Верой и правдой тебе служил и дале, как преданный пес, буду тебе служить. Не слушай облыжников!