- Видите, видите, какой он лиходей! Гридни, хватай вора! Хвата-а-ай!
Но гридни, оказавшиеся на торгу, и не шелохнулись: они уже ведали, что князь Василько Константинович не велел «вязать» провинившегося ямщика на свой княжой суд. Да и не принято народ унимать, коль он сам суд вершит. Почитай, редкое вече обходится без потасовки.
Неизвестно, сколько бы продолжалась свалка, если бы на помосте не оказался Неждан Корзун. Утихомирив зычным голосом толпу, он вопросил:
- Лазутка виру принес?
- Принес, боярин!
- Покаялся миру?
- Покаялся, боярин!
- Мир простил?
Толпа вновь раскололась, на что Неждан Иваныч, выслушав выкрики, молвил:
- Слышу, что большинство за ямщика. И остальных прошу его помиловать.
Градские мужи и купцы, изрядно помятые в потасовке, по-прежнему стояли на своем. Тогда Корзун снял шапку, опушенную собольим мехом, поклонился миру в пояс и перекрестился на золоченые кресты Успенского собора.
- Поручаюсь за ямщика Лазутку, ростовцы. О том перед святым храмом клянусь. Не станет более он девок красть. Коль мне доверяете, примите всем миром покаянное слово Лазутки и простите его.
Боярина Неждана уважали и градские мужи и черные люди. Грех ему отказать: всему честному люду поклонился, и крестное знамение перед миром совершил.
- Прощаем ямщика, боярин.
Лазутка поклонился ростовцам на все четыре стороны.
У Василия Демьяныча отлегло от сердца. Теперь никто хулы на него не возведет, не кинет в спину срамное слово. Всё завершилось добром, по старине, и всё же горький осадок на душе остался: не так легко забыть, когда любимое чадо не послушалась отца и убежала из родительского дома. Не так легко!
* * *
- Поснедаешь, тятенька? – переспросила Олеся.
Василий Демьяныч, так ничего и не ответив, вновь подошел к зыбке. Младенец, перестав плакать, не мигая, смотрел на незнакомца.
- Глазастый. Ишь, как на деда уставился.
Олеся с Лазуткой переглянулись: впервые Василий Демьяныч назвал себя дедом.
- Гляди, гляди, Васютка, и запоминай. Авось и ты в купцы выбьешься, с добродушной улыбкой продолжал Василий Демьяныч и, наконец, произнес долгожданное:
- А, может, и впрямь поснедать нам, Васютка? Что-то я ныне проголодался.
Олеся обрадованно метнулась к накрытому столу. Отец не только с удовольствием откушал, но и выпил чашу меда. А когда выходил из-за стола, молвил:
- Приезжайте с ребятней в Ростов. Мать внучат хочет глянуть.
- Благодарствуем за приглашение, Василий Демьяныч, - радушно произнес Лазутка.
А Олеся вся засветилась от радости. Наконец-то! Целых пять лет ждала она этих слов.
- Спасибо тебе, милый тятенька, спасибо!
Прижалась к отцу, поцеловала, из глаз покатились счастливые слезы.
- Ну, будет, будет, дочка. Чего уж теперь… А где Никитка с Егоркой?
- В светелке, тятенька.
Побывав в светелке с внуками, Василий Демьяныч дотошно оглядел и повалушу, и горницу, и высокий подклет. Всюду было урядливо. Не поскупился на похвалу:
- Добрая изба.
- Стараемся, Василий Демьяныч, - степенно молвил Лазутка и, глянув на ликующую Олесю, добавил:
- С такой хозяюшкой избу не запустишь. Она у меня – клад.
Лицо Олеси залилось смущенным румянцем. После рождения трех сыновей, она оставалась такой же яркой красавицей, а материнство придало ей еще большую женственность и очарование.
- Добро, когда муж жену хвалит. Вот и живите с Богом.
Г л а в а 6
КНЯЖИЙ СУД
У
шак кипел злобой. Надо же до такого дод
уматься князю. Его, тиуна, послал отвести коровенку подлому смерду! А до деревеньки – не рукой подать, почитай, шесть верст. Холопы – и те посмеиваются. То ль не унижение?
Плелся (с двумя холопами) за коровенкой и негодовал. Ну, погоди, Кирьяшка, аукнется тебе молочко с маслицем, забудешь, где у коровы хвост.
А корова оказалась упрямой и непослушной: то внезапно останавливалась, то брыкалась в разные стороны. Ушак зло кричал на холопов:
- Кнутом ее, стерву, кнутом!
Холопы изрядно устали; измаялся и тучный Ушак, пот градом катился с его лица. Никогда он не посещал села и деревеньки пешком. Хотел, было, и на сей раз отправиться в Малиновку на коне, но дворецкий Дорофей передал строгий княжий наказ: идти пешком, как пастуху – погоняльщику. Вот и сошло с тиуна семь потов.
Кирьян, возвращаясь с поля, глазам своим не поверил: к воротам привязана корова. Ну, и ну! Выходит, князь не пошутил и сдержал свое слово. Вот так Василько Константинович! Не погнушался мужиком… Батюшки светы! А это кто избу подпирает? Да это сам тиун пожаловал.
Ушак как доплелся до избы, так и рухнул на завалинку. Увидев перед собой хозяина избы (хозяйки же с ребятней дома не было: ушли на прополку), тиун, не скрывая раздражения, процедил сквозь щербатые зубы:
- Забирай, смерд, коровенку.
Один из холопов высыпал из котомки на крыльцо пряники и леденцы.
- То мальцам твоим от князя.
Кирьян благодарно молвил:
- Пошли, Господи, милостивому князю доброго здоровья и долгие лета.
- Повезло тебе, смерд, - покривился Ушак. – Но шибко не ликуй. Коль вновь заимел коровенку, то на оброк не пеняй.
- Да уж куды нам, - хмыкнул мужик. – Мы – людишки малые, подневольные.
- Вот-вот! Николи не задирай нос, знай свое место. Ишь, взяли волю – князю жаловаться. Так ведай же: князь в вашу деревеньку ненароком заехал и николи боле не появится. Здесь я, тиун, каждому подлому смерду Бог и судья. Не забывай о том, Кирьяшка.
- Всегда помню, милостивец, - вдругорядь хмыкнул в рыжую бороду мужик.
- Не шибко-то по твоей роже видно. Кривое веретено не выправишь, смерд. Меня не проведешь. Я каждого мужика наскрозь вижу. Сволота!..
С того злополучного дня Ушак не раз и не два бывал в Малиновке, и каждый раз думал, как досадить Кирьяшке. И надумал-таки. Когда мужики завершали сенокос, тиун вновь поехал в деревеньку. Всю дорогу злорадствовал: взвоет от нового оброка Кирьяшка. Вдвое больше стогов сена на князя надо поставить. Заартачится: за лен надо приниматься, а там и серпень на носу, хлеб ждать не будет, каждый день на золотом счету. А тут – две лишние недели с сеном возиться: выкосить, высушить, сложить в зароды142. Когда же к жатве приступать?.. То-то Кирьяшка взмолится. Будет знать, как князю сетовать. На коленях будет ползать, дабы такого тягла не нести. Но не умолить тебе, поганец!
Выехал зарано: не терпелось отомстить Кирьяшке.. Нарочито не взял с собой холопов, дабы те не ведали о «новом княжьем оброке», кой тиун придумал по своей воле.
На отведенном мужику покосе Ушак увидел стреноженную лошадь, зарод сена и валки свежей, подрезанной травы.
«А где же Кирьяшка? – приподнялся на стременах тиун. Зорко оглядел покос и, наконец, заметил лапти, высунувшиеся из-под телеги. – От солнца спрятался. Никак, дрыхнет».
Ушак подъехал к телеге и сошел с коня. Кирьян отправился на покос чуть ли не с первыми петухами, а затем, когда солнце стало припекать, решил малость отдохнуть. Да так притомился, что тотчас заснул. Лежал, подвернув натруженные руки под голову, и негромко похрапывал. Широкая грудь его, обтянутая посконной рубахой, мерно вздымалась.
«Эк растелешился, смерд!»
Ушака охватила необоримая ярость. Дрожащими руками схватил с телеги вилы, наклонился и со всей силой вонзил их в живот мужика. Кирьян издал протяжный стон и навеки затих.
Тиун полез было на коня, но одумался: надо увести в поводу и Кирьяшкину лошадь. Когда подъезжал к лесу, оглянулся и… оцепенел. С другой стороны, к покосу, шла худенькая женщина с узелком в руке. Ушак поспешил в лес. Истово перекрестился. Господи, пронеси! Токмо бы не заметила.
Добрый час углублялся в лес, пока не остановился в дремучей чащобе. Здесь привязал мужичью лошадь к дереву и сожалело спохватился. Надо бы и бабу порешить, тогда бы уж наверняка никто не догадался. Но теперь поздно: если по лугу шла жена Кирьяшки, то она уже сейчас булгачит деревню… Ну и пусть булгачит: цыгане то тут, то там крадут лошадей. Он же, тиун, в деревеньке не был, и никто его не видел. Всемогущий Господь милостив.
