— Будь что будет, Максим. Ты говоришь «люблю», и я тебе верю.

Неужели все это с такой мгновенной быстротой раскручивается в памяти? Говорят, вот так, в минуту смертельной опасности, в минуту, когда ты осознаешь эту смертельную опасность, проносится перед тобой в единый, краткий миг вся твоя жизнь. Но сейчас! Сейчас-то ведь случилась радость, которая казалась уже недостижимой. А реакция — та же.

Но почему у их радости такой странный оттенок?

Осторожно, ощупью идут они навстречу друг другу.

Надежда Сергеевна вдруг решительно поднялась.

— Максим Петрович, прошу вас подумать о своем сердце. Не те эмоции должны сейчас у вас быть. Всплески вам противопоказаны. Пожалуйста, отключитесь от всего, отдыхайте. А когда я увижу, что вы в хорошей форме, — повезу вас к себе домой. Знакомить с дочерью.

Ланина улыбнулась доброй, чистой улыбкой, и Зорин вновь увидел, что перед ним та Надя — из ослепительного летнего дня пятидесятого года. Он не стал ее удерживать и мысленно согласился с тем, что она сказала. Воспоминания действительно заставили его волноваться, а главное — требовали от него каких-то решений. К которым он не был готов. А может, и был готов, да не знал, какими именно они должны быть.

После ухода Ланиной он переоделся, вышел погулять по воздуху, поужинал, но уже за ужином понял, что что-то ушло. Ушла та легкость, необременительность, которые он любил в отдыхе. Ну, так, чтобы без проблем. А теперь вот предстояла работа души. И мысли, конечно. Надо было все осознать, понять, чтобы решить — каким должен быть поступок. Он уже понял — как бы ни вела себя Надежда Сергеевна, но и она невольно будет думать и ждать, как же он поступит теперь? Он, отец ее дочери.

С волнением думал он о встрече со взрослой дочерью, которую никогда не видел и у которой уже были собственные дети. Что он ей скажет? Что сказала ей мать об отце? Признает ли его Светлана за отца, или он для нее останется всего лишь чужим человеком… Тут мысль Максима Петровича в смущении замирала. Несколько раз подходил Зорин к этому вопросу и… не решался довести мысль до логического конца.

Вот сейчас Светлана узнает, что он ее отец. И, естественно, задастся вопросом, а где же он был-то все эти годы? И как же так получилось…

Вот именно, как же это все получилось?

А получилось так, что в один из осенних погожих дней упал он с небес на твердь земную. Встретились они с Надей случайно на совещании в райисполкоме. После совещания Зорин тут же вспомнил, что у него в Подбужье есть дела. Предложил Ланиной подбросить ее, и та радостно согласилась.

Ехали они возбужденные — не то бурное совещание так на них подействовало, не то радость встречи сказывалась. Но постепенно Ланина стихла, стала вдруг задумчивой и даже грустной.

— Что ты, Надя? — удивился ее перемене Зорин.

Она посмотрела на него спокойно, но печальная улыбка не покидала ее глаз.

— Так ведь осень, Максим! Грустная пора.

Он решительно свернул газик к реке, остановился на их любимом месте.

И опять они сидели на берегу и смотрели на плавные, но уже потемневшие и казавшиеся от того глубокими воды. Устремляли взгляд в бездонное, едва тронутое облачками небо, и в тихом молчанье ощущали, как им хорошо, свободно друг с другом.

Ласки ее в тот день, как тут же отметил Зорин, были тихими, какими-то кроткими. Почти материнскими. В глазах вспыхивал неясный свет; было такое впечатление, что она прислушивается к себе, к своим чувствам.

— Да что с тобой, Надя? — уже несколько обеспокоенно спросил Зорин. — Ты какая-то другая.

И Ланина спокойно согласилась:

— Да, другая. — Подумала и с улыбкой добавила: — Я стала еще лучше. И тебя люблю еще сильней.

И вдруг обняла его с такой отчаянной нежностью, так самозабвенно, словно теряла его навсегда…

…Домой он вернулся поздно и был встречен нервным выговором жены.

— Ну, что, опять — заседали? Где? И с кем? Председатель райисполкома — дома, второй давно семьей занимается, только ты…

Он молча прошел на кухню, а жена все продолжала выкрикивать, даже не делая попытки его накормить.

— Знаю, для чего ты Зинку на другую машину посадил. Чтобы лишних глаз не было…

Дальше он уже не слышал. Этот выкрик жены его точно громом поразил. Мысль его лихорадочно заработала. Неужели Ксения что-то знает о Ланиной? И откуда знает — значит, уже нашептали? Значит, слухи пошли?

Он жил все эти дни, недели, месяцы, одурманенный доселе неведомыми ощущениями. Он больше прислушивался к себе, с любопытством новобранца вдумываясь в малейшие движения собственной души, удивляясь и радуясь той подспудной работе, которая в ней шла. И совершенно далек был от того, чтобы озаботиться внешними обстоятельствами.

Никакая грязь не должна была коснуться их возвышенных чувств. И вдруг — ком грязи в лицо. «Чтобы лишних глаз не было…»

Глаза! Любопытствующие, оценивающие, взвешивающие, готовые прильнуть и к замочной скважине! Есть, ох, есть еще такие глаза. И никуда не деться от их неусыпного надзора, как не уйти от людского суда. И во всей своей неразрешимости предстала перед ним ситуация, в которой оказался он, первый секретарь райкома партии.

Зорин сидел в кухне за пустым столом, подперев голову руками, отрешенно уставясь в осеннее окно. «Так ведь осень, Максим». В голосе ее странно сплелись и спокойная удовлетворенность жизнью, и затаенная грусть. И ласки ее сегодня были грустными. Так прощается с любимым ребенком мать. Господи! Он аж покачнулся от пришедшей к нему догадки. Да она же прощалась с ним, и нежность ее была материнская — осторожная, трогательная. Материнская! Как он сразу не понял этого! Ребенка ждет Надя — вот что!

И стало невыносимо, неуютно на душе. Он вел себя все это время так, словно жили они с Надей на необитаемом острове. А работа? А семья? Имя партийного секретаря должно быть безупречным. И дети — малые подсолнушки — должны иметь отца.

Но он не может! Никогда не откажется от своей любви. Он не предаст Надю!

Конец известен — поступит в обком анонимка, да может еще и не одна. Вызовут на ковер, как он Надю, и примутся в его аморальном поведении разбираться. Ну, нет. Только не это. Хватит и того, что он уже попытался однажды забраться в чужую душу, как говорится, не снявши галош. Не вынесет Надя этого, не вынесет. А он? Что он-то скажет, как поступит? Не знает он, ничего не знает.

В кухню, шлепая по полу босыми ногами, вошла дочка — в смешной, мешком сшитой, ночной рубашке, со спутанной соломой волос. Поглядела на него с сочувствием, покачала сердобольно, как делают деревенские старушки, головой и принялась накрывать на стол. Достала из печи теплую картошку, вынула из шкафа крынку молока, налила в стакан, отрезала хлеба. Все это пододвинула отцу.

Он вдруг почувствовал, как тугой ком забил ему горло, стало трудно, невыносимо дышать. Он схватил в охапку дочь, прижал к груди, уткнулся лицом в шелковистые волосы и замер. Боялся только одного — что он, бывший фронтовик, прошедший огонь и воду, он, человек, в чьи обязанности входит — вдохновлять, заряжать энергией, оптимизмом людей, — сейчас разрыдается от разверзшейся перед ним безысходности.

Наутро его ни свет ни заря поднял звонком начальник районной милиции. Сотрудники напали на след главаря шайки — Бога. Эта бандитская свора была самой наглой из всех, что орудовали в местных лесах. Грабили магазины, склады, людей. Действовали внезапно и жестоко. Не раз милиция получала от них весточки — «такого-то числа будем грабить такой-то магазин, усильте охрану». И подпись — Бог. Начальник милиции метался — не знал, верить или нет упреждающему письму. И все-таки, после долгих колебаний, посылал к указанному месту наряд. А бандиты в тот же день и час совершали грабеж в другом месте, часто — почти рядом. В следующий раз милиция уже не откликалась на весточку, но точно в указанный срок происходило ограбление названного склада или магазина.