Да, от таких как бы завораживающих глаз трудно было оторваться, и Ланина, видимо, понимала это. Но пока Зорин все это прокручивал в уме, пауза затянулась, и Ланина, как бы желая и в этой ситуации быть чуточку выше, улыбнулась и представилась:
— А я — хирург подбужской больницы. Пришла по приглашению, — уголки губ ее лукаво опустились, — точнее, по вызову.
Зорин спохватился, встал, подошел к Ланиной поздороваться за руку, чтобы тем самым как бы дать знать, что это не официальный вызов, а разговор по душам, но, наконец-то, остановив взгляд на ребенке, смутился. Господи, да что же это он! Пригласил женщину для воспитательной беседы, а сам!..
— Да вы располагайтесь! — засуетился он, совсем позабыв о том, приличествует ли это секретарю райкома. — Устраивайте малыша, раздевайтесь! Не думал я, что вы придете вдвоем, — можно было поговорить и в Подбужье.
— Вот-вот, — откликнулась вполне добродушно Ланина, устраивая свой сверток на диване. — Мы с сыном сначала на попутке километров десять отмахали, а потом думаем — ну что трястись по такой погоде, и остальные пешком по лесу прошли.
Зорину было приятно на нее смотреть, приятно слушать, и он опять замешкался с объяснением, зачем же все-таки понадобилась она здесь, в райкоме. А Ланина словно читала его мысли.
— Идем с Сережей по лесу, благодать вокруг, а мы недоумеваем — что могло случиться? Ведь сам первый секретарь нами интересуется. — Она внимательно, изучающе поглядела на Зорина и чистосердечно призналась: — Никогда вот так запросто не приходилось говорить с партработниками большого ранга.
Максим Петрович рассмеялся, но тут же подумал — ох, девка, иронию подпускаешь. И сказал, хоть и не нажимая на официальность, но довольно серьезно, вспомнив вдруг, что ведь речь-то в письме идет об аморалке:
— В райком вас пригласили, Надежда Сергеевна, чтобы ознакомить с письмом, в котором говорится о вас. Вот. — Он придвинул к ней густо исписанный лист бумаги и уточнил: — Письмо без подписи.
Ланина обожгла его удивленным взглядом, но ничего не сказала, лишь скривила губы, — как расшифровал мысленно Зорин, — презрительно и даже брезгливо. Читать принялась без энтузиазма и без всякого интереса. Но по мере того, как осознавала, что ведь это просто-напросто кто-то перебирает её нижнее бельё, лицо её становилось то бледным, то покрывалось горящими пятнами.
Когда, дочитав до конца, Ланина отстранила от себя анонимку, она выглядела уже совсем другой женщиной, не той, жизнерадостной, пышущей здоровьем, уверенной в себе молодой матерью, что явилась сюда десять минут назад из раннего весеннего утра. Изменился даже голос — он стал резким, почти враждебным.
— А кто дал вам право вмешиваться в мою личную жизнь? Я достаточно взрослый человек и способна отвечать за себя и устраивать свою жизнь по собственному желанию, а не по указанию райкома.
Зорин был разочарован — он-то надеялся, что письмо это — сплошное вранье. И особенно надежда выросла, когда увидел он глаза «потерпевшей», такие чистые, такие искренние. Но злой, агрессивный тон Надежды Сергеевны свидетельствовал, что анонимка — правда. «Так, так, — думал Максим Петрович несколько растерянно, — придется разбираться в этом щекотливом деле».
Он взглянул на часы безнадежно и потянулся к телефону — надо было предупредить жену. Надежда Сергеевна сидела, вздернув плечи, и неприязненно наблюдала, как он набирает номер.
Жена на телефонный звонок отреагировала бурно, тут же форсировала голос, и Зорину пришлось срочно прижать трубку плотнее к уху, так как крики вполне могли быть слышны и Ланиной.
— Так и знала, не сомневалась, что сорвешь поездку, — жена словно выплескивала накопившуюся злость. — Семью, детей готов променять на посевную, на свиноферму, на что угодно! У твоих детей нет отца, нет!
Странно, но крики жены его совершенно не раздражали. Он слушал ее терпеливо и молча, а сам глядел на Ланину и думал совсем о другом. Думал о том, сколь щекотлива тема, на которую сейчас придется вести разговор. Он, конечно, понимает, трудное послевоенное время, многое списывается на войну, унесшую мужиков. Но… при всем том — аморальный педагог, аморальный врач! Да еще на селе!
Наконец он сообразил, что монолог жены затянулся, и спокойно подвел итог:
— Поездка не срывается. Только я буду позже, видно, после обеда.
Он положил трубку и минуту-другую молчал, как бы подбирая тональность, наконец, ему подумалось, что самым приемлемым будет общение участливое и доброжелательное, а иначе она либо уйдет в себя, либо впадет в агрессивность, и каждый останется, как говорится, при своих интересах.
— Надежда Сергеевна! Согласен с вами — личная жизнь — это личная жизнь. И не подумайте, что пытаюсь влезть к вам в душу, сорвать покров с вашей тайны. Но поймите — речь идет о партийном лидере солидной организации. И нет того тайного, что рано или поздно не становится явным. И вот они — слухи, уже поползли, уже показывают люди пальцем и на Сомкина, и на вас. Требуют наказания.
Ланина бросила на Зорина презрительный взгляд и зло, с расстановкой передразнила:
— Ах, люди! Ах, требуют наказания! От того, что Сережа на свет появился, нравственность, видите ли, их пострадала.
Зорин спешно искал слова, которые смогли бы остановить эту гневную отповедь, и не находил их, и почти терялся, в общем-то, с одной стороны, хорошо понимая ее состояние, а с другой, то и дело упираясь в письмо, которое, видимо, увы, не будет единственным. Но самое ужасное, что письмо это справедливо в одном — на селе учитель и врач — это цвет интеллигенции, вольно или невольно оглядываются на них все остальные.
Да только как это все преподнести человеку, который оскорблен вторжением в его интимную жизнь?! Зорин сделал новую попытку нащупать контакт, но тут же, еще не закончив фразы, понял, что совершил очередную оплошность:
— Ну зачем вы так, Надежда Сергеевна? Просто райкому не безразлично, что говорят о ведущем хирурге района. Нам бы хотелось, чтобы репутация ваша была безупречна.
И вот тут Ланина прямо-таки взвилась. На лице ее появилась ехидная улыбочка:
— Ну, спасибо! Ну, уважили! Репутацию, значит, мою женскую соблюдаете? А жизнь мою женскую понять вам не хочется? А долю мою женскую? Или это уже не входит в перечень обязанностей секретарских?
Она сорвала со спинки стула пальто, подхватила с дивана малыша и с пылающим от гнева лицом выскочила, не попрощавшись, за дверь.
Зорин оцепенел — вот так оборот! Вот так — поговорили! Нескладно получилось. Не так он хотел повести дело, не так. Не перебирать чужое белье собирался, а хотел предотвратить возможные последствия и для Сомкина, и для Ланиной. Ведь слухи, точно снежный ком, будут расти, расти да и придавить могут этих в общем-то неплохих людей.
Максим Петрович сидел и, сам того не замечая, расчерчивал на квадраты и треугольники листки календаря. Он нервничал, но не мог бы точно сказать — отчего. То ли от чувства неловкости, которое накатывало тут же, как только возникли перед ним ясные глаза Ланиной, то ли от раздражения — все против той же Ланиной, так бесцеремонно щелкнувшей его сегодня по носу. Ну а он — не бесцеремонно? А он?.. Но ведь не он же замешан в истории, которая станет скоро достоянием всего района!
Совершенно расхотелось ехать на рыбалку. Он принялся вчитываться в записи, сделанные на воскресном листке календаря, — вдруг все-таки есть нечто неотложное, что надо решать. Тогда и ехать не придется. Но листок был столь яростно расчерчен его нервной рукой, что почти невозможно было разобрать на нем заметки на память.
Зорин вздохнул. Ну, ладно, — настроение настроением, а ехать надо. Он привел в порядок стол и только собрался подняться, как дверь кабинета распахнулась. На пороге стояла с малышом на руках Ланина.
— Можно, Максим Петрович?
Зорину захотелось броситься ей навстречу, самому уложить ребенка на кожаный диван, стул пододвинуть так, чтобы удобнее ей сиделось, но вместо всего этого он лишь сдержанно сказал:
