— Нет, я ничего не сказал.

— Все время мне кажется, что он где-то здесь, рядом... Боже мой, как же ваш голос похож на папин... Проводите меня домой, а...

— Конечно.

Однако мы дошли только до калитки. Она остановилась, сказала:

— Благодарю вас, спасибо, одна дойду, спокойной ночи...

Она ушла, а я вернулся и лег спать с ощущением радости и по­коя: горе этой девочки будто и не затронуло меня. И даже сейчас, вспоминая ту ночь, я вспоминаю именно это ощущение прелести жиз­ни, неясного счастья от движения лунного луча, от шуршания ночных насекомых и спящих листьев на деревьях. Никогда потом у меня уже не было такого чувства родства, что ли, со всем этим. Да и не будет никогда...

Однако утром я проснулся от неловкости, что накануне сделал что-то не так: конечно, я должен был сказать ей хоть какие-то слова утешения. И я пошел к ней. Но, очевидно, свернул не в тот переулок, потому что вышел на окраину города, к реке. Возвращаться уже не стал, шел по высокому крутому берегу, внизу в воде отражалось небо с облаком, берег, деревья, летящий самолет и моя тень. Под ногами каждая травинка была усеяна крохотными бабочками-мотыльками, синими, желтыми, белыми, розовыми, будто цветами. Я шел, и цветы опадали, лепестки взлетали вверх, садились мне на голову, на плечи.

Я далеко ушел, никого не было вокруг, тишина стояла, только всплеск рыбы, шуршание ветра в листьях, стук дятла. Я спустился к реке, разделся догола, сложил одежду возле березы и поплыл по те­чению. Вода сама несла меня, и я плыл, чувствуя силу и здоровье свое­го тела, радуясь жизни, ощущению молодости, уверенности, что у ме­ня еще многое-многое впереди, несмотря на мои годы. Как прекрасна вода, оживляющая душу и тело!

Течение унесло меня далеко. Я повернул обратно и сначала плыл без усилий, но скоро стал уставать и устал наконец. С трудом выбрал­ся на берег, полежал на пригретой солнцем траве, отдыхая, и увидел, что под березой нет моей одежды.

Не было моей одежды, я поискал ее вокруг, не нашел.

Сколько времени прошло, не знаю. Я замерз даже не от ветра, а от ощущения безвыходности своего положения. Голый, несчастный, одинокий я сидел у воды, не зная, что делать. Не идти же в город в та­ком прелестном виде. Ждать ночи? Но и ночью не очень-то прогу­ляешься голым по городу. Я сидел и ждал неизвестно чего. Я был сродни нагой природе, но чужд ей. Муравьи ползли по мне, жук сел на живот, стрекоза спикировала на грудь, посидела, распластав голу­бые кисейные крылышки, и улетела — не понравился я ей. А мухам нравился, они летели ко мне одна за другой.

Я был беспомощен, жалок и некрасив, безобразен даже. Мне не­приятно было разглядывать свое голое тело, потерявшее значитель­ность без привычной одежды. Брюки и пиджак придавали индиви­дуальность этому телу, а сейчас я был словно уличен в чем-то, разоблачен, хотя не совершил, как мне казалось, никакого преступ­ления.

Я покричал, зовя на помощь, но никто не откликнулся. Хотя не глупо ли звать на помощь в таком состоянии? Чтобы мне помочь, надо кому-то раздеться и самому остаться голым.

...Я лежал на спине, шрам от ранения через весь живот был бел, как кора на березе, возле которой я лежал. Мелкие мушки, не существа даже, а пыль какая-то, кружились над шрамом, прилетела, жужжа, синяя жирная муха, деловито обежала шрам, словно обнюхала его, улетела и тут же вслед за нею мой живот облепили десятки бесцеремонных насекомых. Я был жив, а они уже ползали по мне, как по мертвому телу.

Я в ужасе стряхнул их, крикнул еще раз, надеясь, что кто-то отзо­вется, но никто не отозвался, и побежал вверх по косогору к дороге. А когда взобрался наверх и глянул вниз, то увидел совсем недалеко, метрах в ста от той березы, где только что лежал, другую березу, а под ней свою одежду и чуть не заплакал от радости. Я снова стал человеком, самим собой, тело мое обрело себя, свою индивидуаль­ность. Жалкий человек, прожив до седых волос, я так и не понял, что же такое счастье, то самое счастье, к которому неудержимо стре­мятся люди, а счастье, оказывается, в том, чтобы прикрыть свою наготу и скрыть ее даже от собственных глаз...

Как говорил Чацкий? «Карету мне, карету, сюда я больше не ез­док!» Я тоже позвал карету, она появилась, я сел и через день был в родной Москве.

Едва я сошел с поезда, как неудержимая московская толпа под­хватила меня и понесла к метро. Была середина душного дня, потные, жаркие, как печи, коричневые от отпускных южных загаров мужчи­ны, женщины, юноши в вытертых модных джинсах, девушки в проз­рачных платьицах торопились, толкались, стремились куда-то, смеясь, переговариваясь во весь голос. Они вынесли меня к дому, и едва я поставил чемодан, чмокнул в щеку жену, вырвался из железных объятий внука, как раздался телефонный звонок.

Алла Дмитриевна, подняв трубку, только успела сказать: «Это опять, наверно, из облоно, неделю трезвонят»,— как я и в самом де­ле услышал знакомый начальственный голос, по обыкновению вежли­вый, доброжелательный, спокойный.

— Извините, Владимир Васильевич,— сказал он,— знаю, вы толь­ко приехали.

— Ну что вы, пустяки,— сказал я.

— Дело-то у меня ерундовое, но учебный год на носу и хотелось бы договориться. У вас учится Теребилова Наташа. Как?

Эта Теребилова измучила школу, мы дотащили ее кое-как до вось­мого класса и на последнем педсовете радостно решили в девятый класс не переводить, пусть идет в ПТУ. Я потерял счет, сколько раз задерживала ее милиция в подпитии, в сомнительной компании гряз­новолосых гитаристов — бардов ночных подъездов. С родителями разговаривать невозможно — один крик: «Виновата школа».

«Боже мой,— с тоской подумал я, прижимая к уху трубку, поняв, конечно, о чем пойдет речь,— неужели нам придется еще два года пе­стовать это сокровище? Нет, ни за что!»

— В ПТУ пусть идет,— сказал я.

— Ну что вы, Владимир Васильевич, в какое ПТУ, зачем? Девочка не золото, конечно, но надо воспитывать. Оставьте ее в школе ну хо­тя бы из уважения к ее деду.

Я понятия не имел, кто ее дед, но, наверное, влиятельный был де­душка, если сам звонил мне по ее поводу. Я был в отчаянии, но по­старался ответить бодрым голосом:

— О чем речь! Конечно...

— Ну чудесненько...

Звонок этот испортил мне настроение на весь день: значит, милая бездельница будет еще два года художествовать в школе и дело кон­чится тем, что получит вполне приличный аттестат вместо справки о том, что просидела на парте десять лет. Ох уж эти звонки! Но и без них не обойдешься, как говорит моя супруга: мне звонят и я звоню, так жизнь и движется.

Я вышел на балкон. Во дворе жгли строительный мусор: второй год вокруг нашего дома все что-то строят и строят и жгут, жгут мусор. Стены ближайших домов давно прокоптились от костров и пожаров, дым постоянно висел над двором густой и белый до синевы, вползал даже в квартиру на седьмой этаж через щели закрытых окон. Я стоял, смотрел, как внук мой Платон волок к костру трухлявое брев­но. Алла Дмитриевна выбежала на балкон, крикнула:

— Брось бревно, Платон! Домой иди! — И обернувшись ко мне, повертела пальцем у своего виска.— Дед называется! Ребенок черт- те что вытворяет, а он...

Я промолчал, я давно уже не спорил с ней и не возражал: беспо­лезно. Но и Платон не услышал ее крика, хотя Алла Дмитриевна уме­ет кричать так, что слышно за три улицы. Он дотащил бревно до кост­ра, бросил в огонь и исчез в густом облаке дыма. А когда дым на мгно­вение рассеялся, на том месте, где недавно стоял Платон, стояла де­вушка в пестром сарафане. Я не поверил глазам, ибо это была дочь Аристарха Безденежных Как она тут очутилась? Это была она, оши­биться я не мог. Клубы дыма окутали ее, ветер сразу же развеял дым, но ее уже не было, она исчезла внезапно, как и появилась.

— Ты видела? — спросил я Аллу Дмитриевну.

— Что? — удивилась она.— Что я должна была увидеть?

— Там только что стояла девушка, видела?

— Никого там не было,— сказала Алла Дмитриевна.— Бог с то­бой!