– Да, меня шокирует! – вспыхиваю, резко подскочив и скорчившись от укола боли. Только вот это не сводит на нет эмоции. – Ты придурок, что ли?! Ты меня шантажировал, угрожал, издевался так, что все опять разрушилось к чертям, а теперь, значит, спасти пытаешься?! Вот как?!

Хаку наблюдает за моей истерикой снисходительно, взглядом врача, прекрасно знающего, что за ударом молоточка по коленке последует реакция нерва, бессмысленная конвульсия.

– Нет. Это не спасение. Я сделал это не ради тебя, Наруто.

– Тогда ради чего?

– Ради продолжения. Мне нельзя потерять тебя сейчас, когда мозаика почти сложилась до конца. И… мне жаль, но дальше будет хуже. Если сейчас тебе хорошо, это не значит, что завтра не будет плохо. Не надо вписывать меня в список своих друзей только потому, что я решил восстановить равновесие твоей психики.

– Я не могу… – горько отвечаю, сгребая в руку серую футболку Кабуто, – не могу принять всё это, как данность.

– Придется.

Наконец, Хаку превращается в самого себя. Холодный, жесткий, словно алмаз под светом полной луны.

Почему-то в голову приходит мысль, что алмазы так блестят не потому, что им хочется. А потому, что некто ювелир на живую спилил все естественные наросты, все углы и природные впадинки. Ювелир берет чудесный, восхитительный белый камень, и обтачивает его до состояния вот такой вот, невыносимой, непреступной красоты.

Но, мать вашу, он стачивает и пилит, он создает трещины, он разрушает. Потому что так надо.

Я понял – вот что Хаку делает со мной. Он в нашей паре не Посредник, а Ювелир. Ему можно всё. Бить, кромсать, резать, подставлять мои бока под шлифовалку.

– За что убили мою мать? – наконец, смирившись, вопрошаю я. Шевелиться и лишний раз одевать что-то на себя не хочется, но надо.

– Если на то пошло, лучше я разъясню всё с самого начала. Так будет понятнее.

Сделав мне жест рукой, Хаку уходит. Я ползу следом. И мы вместе возвращаемся к тортику с диваном.

– Твой отец был важным звеном в финансовой структуре. Очень важным, очень… действующим. К тому моменту, как Данзо начал всерьез поднимать свои активы, Намикадзе Минато держал в своих руках связи с первыми линиями. Он распоряжался всеми деньгами, не брал на душу ни гроша, и мог бы отследить любое движение в своей сфере. Аудит при работе Намикадзе напоминал охранную систему «Синтагмы» – одно движение, и ты под прицелом его внимательных глаз.

Я притих, снова заграбастав себе недоеденный кусок торта. Пошло оно все к черту, торт-то обалденный. Да и кусок, при мыслях об отце, не встал поперек горла.

Я всегда гордился его влиянием, хотя мог только догадываться, как на самом деле обстоят дела. Знал только, что мой отец – образец для подражания. Знал, что при работе в банковской системе, он брал ровно столько, сколько ему полагалось по занимаемой должности. Мы ни в чем не нуждались. Но и не сыпали деньгами направо и налево.

– А Данзо было нужно подмять это звено под себя. Только и всего. Всё, что случилось с твоей семьей, результат того, что Минато оказался крепким орешком. Его не пугали угрозы, не брали взятки. Он был слишком упрямым и слишком чистым для мира Синтагмы. Шантаж не помог, тогда Данзо решил разрушить семью до самого основания. Узумаки Кушина пала жертвой на алтаре этой идеи.

– Что… произошло?

– Ее отравили. Кстати, тем же составом, которым Дейдара пытался отравить тебя, только большей дозой. Она приняла его сама в обмен на обещание, что ты будешь жить. Но Минато не согласился на условия… даже когда узнал о ее смерти. Тогда Данзо понял, что и твоя смерть ничего не даст – этот человек не сломается. И Намикадзе тоже был выведен из игры.

– Кто его убил? – боли нет, осталась только глухая тяжесть под сердцем. Я горд за него, черт возьми.

Так сильно, что просто не могу не уважать подобную смерть.

– Зецу Старший. Он же занял место Минато, но драгоценное время было утеряно. Данзо пришлось поработать в два раза больше, чтобы вернуть все обрубленные связи. Хотя их до сих пор меньше, чем было у Намикадзе. Кроме того, всей этой истории изрядно мешал Хаширама. Он был покровителем твоего отца и долго пытался что-то сделать со сложившейся ситуацией. Но не смог.

Хаширама. Не в первый раз я слышу это имя…

– А почему меня оставили в живых?

– Ты был не нужен Данзо. Он не убивает без причины. Тем более, тебе легко впихнули сказочку про то, что неизвестная инфекция скосила кучу народа.

Мы оба замолкаем. В этом затишье нет ничего, что я привык чувствовать по отношению к Хаку – нет злобы, нет ненависти, нет ярости.

– Могу я узнать что-нибудь о тебе?

– Задай вопрос, а я решу, можешь ли ты что-нибудь предложить за мой ответ.

– Работорговля, – планку беру высокую, под самый потолок. И предложить в обмен мне нечего. – Как ты оказался затянут в эту сеть?

Хаку молчит, зло пялясь в окно. А оттуда на него валится мерзкая осень, подчеркивая тяжелую линию губ, хмурые брови, жесткое выражение лица, от которого у меня мурашки разбегаются по загривку. Кстати, в данном случае мурашки не побежали бы только у Саске. Они бы проигнорили.

Потому что этот урод выражением из разряда «я ненавижу этот мир и всё, что с ним связано» пользуется ежедневно.

Пока я пытаюсь представить Саскины равнодушные мурашки, распивающие английские чаи на бледной пояснице, Хаку отлипает и поворачивается. Но только он раскрывает рот, нас прерывает трель телефона.

Смахнув волосы с лица, Хаку берет его с подоконника.

Разговор длится недолго, буквально пару минут. Больше похоже, что ему отчитались о выполненной работе.

Сбросив вызов, он тихо говорит:

– Твои вернулись. Значит, это неизбежно, – не мне. Сам себе, для себя. А я почему-то знать не хочу, какое отношение имею к теме, кто «твои», куда «вернулись» и что именно «неизбежно».

– Ты ответишь на мой вопрос?

– У меня не было семьи. Зато ненависти было предостаточно. Мы разные. И не смей даже пытаться нас сравнивать. А теперь уходи.

Чувствую – задел за живое. Больно задел, глубоко. Так нельзя поступать с людьми вроде Хаку.

– Спасибо. За всё это.

– Не спеши благодарить. Довольно скоро ты передумаешь.

Он тихо следует за мной, дождавшись, пока я полностью оденусь и вырулю в коридор. Так же молча ждет, пока напялю куртку и обувь.

– Бонни, – зовет Хаку, когда я вскрываю замок входной двери. Голос не предвещает ничего хорошего – сиплый, больной, пронизанный нитками боли и тянущий ее из глубин сердца. Слава богу, я стою спиной и не вижу выражения лица.

Иначе не смог бы ненавидеть.

– А?..

– Не умирай. И верь Итачи.

Холодок растекается от шеи и вниз.

– Постараюсь.

Дверь захлопывается.

Он попрощался. То есть…

Он попрощался со мной навсегда.

***

Когда я вталкиваю ключ в замочную скважину, внутри творится что-то вряд ли поддающееся описанию: гребанная буря.

Всё как всегда, если не считать, что всё, мать вашу, совсем по-другому.

Неспешный разговор и голоса, доносящиеся откуда-то из глубин дома, резко стихают. Я слышу шаги и дрожу так, как будто во мне сидит пятьдесят насквозь замерзших единорогов, а рядом нет ни огня, ни батареи.

Саске замирает напротив, непонятно для чего занеся руку. Мой ядовитый внутренний холод передается ему мгновенно. Лицо распрекрасное: ссадины покрылись коркой, синяки расцвели всеми цветами радуги, но хотя бы припухлость спала.

И глаза тоже распрекрасные – живые, блестящие, испуганные. Стоит ли говорить, что эта ебучая скотина выглядит в миллион раз лучше, чем я? У него треснутая губа – сексуальность, синяк на скуле и под глазом – тренд.

Взял и прибил бы к чертовой матери, этого полоумного Императора При Смерти.

Он молчит. Я тоже не могу и слова из себя выдавить. А что сказать, после того, как он назвал меня чудовищем и пожелал скорейшей смерти?

– Нару…

– Сдохни.

Так мы и стоим, выпиливая друг в друге узорчатые дырки, пока на сцене не появляется Итачи. Посмеиваясь, встревает между.