— Тащиться домой мне лень, так что… спасибо за гостеприимство.

Гостеприимство, да.

Кровать у Лёши была одна, пусть и двухместная, так что вариантов особо не предусматривалось. «Валетом» или «супружеской парой». Никита выбрал «пару».

Тихо клацали часы, одеяло ни черта не грело, мыслей было слишком много, чтобы сон пришёл по первому зову. Поэтому Никита рассматривал чёлку. Чёлка была близко и слегка просвечивала на тусклый свет ночного уличного фонаря, загораясь сизым ореолом.

После душа волосы Лёши, обычно пушистые и непослушные, завились правильными ровными кольцами и их хотелось потрогать. Просто ощутить на кончиках пальцев — мягкие? Выглядят приятными.

Всё это было странно. Странно, потому что Никита не привык быть зависимым от кого-то. И слышать что-то настолько охреневшее как: «Тебя проще убить». Почему он всегда говорит и делает не то, что от него ждут?

Осторожно, чтобы не произвести ни шороха, Никита протянул руку. Он был уверен, что не нашумит и больше не мог с собой бороться. В конце концов, нет в этом желании ничего странного.

— Что ты делаешь? — поинтересовался Лёша. Никита дернулся было, но Дементьев поймал его так же ловко, как недавно брата. И это — практически на ощупь.

— Хотел потрогать твои кучеряхи, — нервно сглотнув, прошептал Никита. — Они меня гипнотизируют.

Лёша положил его ладонь себе на висок, позволяя, или даже вынуждая прикоснуться. Между кем-то ещё такое невозможно — абсолютно нет, но сейчас…

— И?

Волосы расслаивались в пальцах, будто шёлковые нитки. Кто-то собирался ткать из них самый красивый в мире гобелен, но бесславно погиб в бою, а шёлк от времени завился в платиновые спирали, так и не став произведением искусства.

Они были не просто мягкие — тонкие до прозрачности, хотя Никита понятия не имел, как такое возможно.

— Очень, — сказал он, сам не понимая, что именно имеет в виду.

Лёша вдруг приподнялся и лёг на него сверху. Ничего особо вопиющего, просто придавил, будто иголка — взбрыкнувшую в последний раз бабочку.

— Никита, ты со всеми так себя ведешь?

— Как? — Зацепин слегка пошевелился и стушевался, осознав, что его «сканируют». Их тела слишком близко, а значит не почувствовать биение чужого сердца просто невозможно.

— Ты знаешь, о чём я.

— Встречный вопрос.

— Я обычно с парнями в одной постели не сплю.

— О, как мило, что со мной — спишь.

— И меня к этому не тянет.

— Это почти прямой посыл? — рассмеялся Никита. — Не волнуйся, я на тебя не наброшусь, даже если очень захочу.

— Ситуация с кудряшками доказывает обратное.

— Но ситуация с кудряшками вряд ли может испортить отношения.

Лёша приподнялся на руках. В полумраке он казался чем-то бестелесным, ненастоящим, почти потусторонним.

— А ты можешь захотеть?

— Наброситься?

— К примеру.

— Нет, я предпочитаю подставляться под тех, кто бросается, — Никита резко выдохнул, ощущая знакомый по дракам прилив адреналинового безумия. В таком состоянии он обычно кидал фразы, за которые ему ломали кости и выдирали сережки из губ. — Я шлюха. Грязная, бестолковая и доступная.

Сказанное уж точно должно было воздействовать правильно. Точно — вызвать омерзение.

Лёша снова упал на него грудью. Внезапно перекатился на спину, потянув за собой так, чтобы Никита оказался сверху. Ноги сложил вместе, вынудив сесть ему на бедра.

Это было очень непохоже на привычный удар под дых.

— Я переведу… — прошептал Лёша на ухо, запустив ладонь под футболку. Тёплая рука легла на поясницу, и Никита едва не застонал — о таком он и предполагать не смел. — Отчаявшийся, глупый и печальный воришка. Кто тебе поверит?

Вот оно что. В итоге все ошибались, и Лёша был не ангелом, а демоном. Демоном сострадания. Кто сказал, что среди них нет такого чудовища?

Своей откровенно-познающей сутью он пугал не на шутку, Никита даже задрожал. Не описать, насколько мелким чёртенком он себе казался в этот момент по сравнению с человеком, который может столкнуть в ледяную воду ради Блага. Каково?

— Ты боишься? — продолжал Лёша. — Странно, правда? Я не сделал ничего плохого.

— Странный тут только ты.

Никита почувствовал, как Дементьев тихо вздохнул и замер, чувствуя, как его рука ползёт по спине. По томному изгибу поясницы, по линии позвонков, по лопатке, утягивая за собой футболку. Раздевая.

— Давай предположим, что я на тебя набросился. Что полагается делать?

— Уж точно не лапать… так.

— Это запрещено?

— Это странно, блядь, — Никита вжался в горячую шею полыхающим лицом. — Что ты вообще творишь…

— Глажу.

Он был убийственно нежен. Насколько вообще можно быть нежным? Вот именно, настолько. Тела касались не пальцы — мельчайшие пылинки и перья, что-то тончайшее и текучее, как песок. Никита стянулся под этими касаниями в тугой жгут, встал дыбом, исходя мурашками и напряжением.

На «набросился» было непохоже, но абсолютно однозначная реакция тела — горячий твердый член Лёши между ног всё-таки возвращал к привычной схеме.

— Так ты всё-таки по мальчикам?

— Нет. Меня возбуждает не то, что ты парень.

О провокационно-пошлых вещах он тоже говорил ровно и спокойно, что не шло ну просто ни в какие из привычных ворот.

— Что тогда?

— Ощущение… сдвига. Ты изменил своё отношение ко мне и это очень возбуждает.

— Кто из нас псих…

— Оба.

На этом рука Лёши замерла. Затем он слегка приподнялся, и Никита сел. Теперь, наконец, увидел расслабленное выражение лица и понял — шутит. Последнее — шутка.

А может и нет.

Черт его разберет…

Наступил долгий, тягучий момент обмена чем-то незримым. Передача боли, передача эмоций, силы. Потом Лёша приподнял его подбородок и тронул губы своими. Легко. Невесомо.

— Потому, что мне это нужно? — прошептал Никита. — «Помогаешь»?

— Не совсем. Точнее — не только. Я ведь уже сказал, что ты мне нравишься?

— Кому может нравится… такое? Я не понимаю тебя…

— Допустим, мне.

И снова поцеловал. Только увереннее, с лёгким нажимом, похожим на касание доктора, ищущего вену для иглы.

Никита, наконец, придумал этому название.

Бессердечная нежность.

Больше он не пытался понять.

Не пытался понять стремление Лёши соприкасаться с ним всем телом, каждым его участком, обнажённым и открытым. Не пытался понять уверенности в том, что он делает. Уверенности в ласках, в необходимости чисто физически чувствовать удовольствие и доставлять его. Наверное, Лёша временно заразил его вербальной свободой.

К примеру, Никита много раз чувствовал, как кто-то вставляет в него член. Примерно как в разъем USB, если бы разъем еще и чувствовал боль.

Лёша сделал это частью магической игры. Он ждал, кажется, бесконечно, и бесконечно же — наблюдал. Ничего не сказал, ничего не спросил, но в одном этом движении было столько неопознанного странного чувства, сколько не было ни в одном увиденном и прочувствованном ранее.

И снова: не просто нежность. Не осторожность, не наигранная забота. Чувство. И всё.

Никита знал: трах есть трах. И никакими красками его не разукрасить, ребятки. Один человек имеет другого, потому что может и хочет. Другой человек даёт себя иметь. Вот и вся любовь, все фантики, все ваши сраные поэмы, песни под окнами и походы в кино.

Так он однажды сказал Тесакову, но Костя огрызнулся, шипя, как дикий кошак — не всегда.

Теперь он точно знал, что имелось в виду.

Не всегда…

Утро притащило серое злое небо, холодное и тяжёлое, как тысяча мешков с мокрым цементом. Был выходной и было тихо, как в музее, так что Никита позволил себе с удовольствием посидеть в одиночестве, прижавшись спиной к гладким зеленоватым обоям.

Лёша был на кухне — но возился там настолько тихо, что услышать какой-то звук само по себе было чем-то из ряда вон.

Это было первое утро без сигареты за много лет. Первое утро с пустотой в голове и без вечной, изъедающей тело и душу тоски.