Приблизительно за полчаса Никита умудрился почти полностью изменить моё мнение о себе. Говорят — не суди по обложке…

— Мы не пара.

— Ага, а я не племянник ректора, — Никита закинул ногу на ногу и откуда-то выковыряв пачку сигарет, одним взглядом спросил, не против ли я. Пришлось заставить своё тело печально отмахнуться.

По комнате поплыл горьковатый запах. Никита курил как-то странно — затягивался долго, а потом выпускал дым с таким страдающим выражением лица, будто процесс причиняет ему физическую боль.

— Не нужно крутиться передо мной и делать вид, что ты нормальный. Друзья не обещают убить за то, что друг перекантовал ночь у незнакомца. Он твой хахаль, это поймет даже полный идиот.

— Даже если так, это только наше с ним дело.

— Защищаться тоже не надо, сам не без голубого грешка, — Никита неприятно усмехнулся. — Успокойся. Ты голодный?

— С чего забота? — снова попытавшись покинуть койку, я свесил ноги с края. Джинсы остались на мне, уже плюс. Кое-где темнели капли засохшей крови.

— О, дай угадаю, — Никита снова тяжело затянулся и, запрокинув голову, с усилием выдавил из себя дым. Любопытство по поводу этой привычки потихоньку начинало подтачивать меня, да и хотелось отвлечься хоть на что-то, лишь бы не думать о том, что сказать Дане и как перед ним объясниться. — Ты решил, что я негодяй.

— Ты создаешь не самое приятное впечатление.

— Так вот, я не негодяй. Сука немного, но не негодяй.

— За что тебя так ненавидит Соломонов?

— А… я всего лишь помогал одному человеку. Но помощь одному предполагала подставу другого. Мне заплатили, так что я выбрал сторону «клиента», вот и всё. Дипломы, это так, в дополнение.

— Племянник ректора… почему ты зарабатываешь таким способом?

— Всё просто. Мне это нравится. Как твоя голова? Отходняк от этой штуки обычно дикий, но ты, я смотрю, более-менее огурцом.

— Тела не чувствую, — признался я. — Домой нельзя…

— Я потому в больницу и не потащил. Порез несерьезный, шрам останется, но зашивать не обязательно, а вот наркота в крови — это проблема. Оставайся сколько нужно. В универ тебе сейчас тем более нельзя.

Непослушными пальцами я отцепил от себя пластыри. Под марлей, чуть ниже ключицы обнаружилась широкая болезненная рана со вспухшими синеватыми краями. Чуть подсохшая, но ещё кровящая. По форме она напоминала перевернутую букву «Р» с маленьким хвостиком в соединении дуги и линии. Судя по всему, это должна была быть «Я», но ублюдок не успел вырезать язычок.

Боль усилилась. Я редко получал такие повреждения и плохо переносил кровь, поэтому поторопился снова прикрыть «клеймо» марлей.

Никита всполошился и, зажав зубами сигарету, притащил новый кусок с шариком ваты внутри. Убрал мои дрожащие неловкие клешни, приложил к ранке.

— Прижми посильнее. Шрамирование, блядь…

— Что он хотел…

— Что-то вроде «Я пидарас», предполагаю. Ребята вроде них не очень-то творческие люди.

— Что же мне делать?

— Для начала поесть. И не драматизируй, разберемся. Со мной и не такое бывало.

Это самое «и не такое бывало» прозвучало даже не двусмысленно, а трёхсмысленно. В отличие от всего, что Никита говорил до, затаенно-злобно.

И тут зазвонил телефон.

========== 16 - Опасные недомолвки ==========

На экране высветилась фотография Новикова.

Никита понимающе притих и вернулся к стулу, жестом показав, чтобы я не обращал на него внимания.

Кое-как заставив себя шевелиться, я приложил смартфон к уху. Навалилась тяжелая, давящая тишина. Волнение и отчаяние врезалось в грудь огромным ледяным шурупом — сдавливало невыносимо.

— Дань?

Молчание.

— Пожалуйста, не думай ничего такого, ладно? Я…

— Ты дома?

То, каким тоном был задан один-единственный вопрос, натолкнуло на мысль, что разговор лучше отложить на пару дней — когда утихнет злость, но я не мог. Не смог бы, даже если бы от этой паузы зависела моя жизнь.

— Еще нет.

— Интересно знать, почему?

— Не могу… подожди немного, хорошо? Этому есть объяснение.

— Ты с ним?

— Никита вытащил меня из небольшой передряги, — очень осторожно подбирая слова, сказал я.

— И ты в благодарность, что ли, заглянул к нему на огонёк?

— Да нет же… ты ведь не думаешь, что я…

— А что, в сущности, я о тебе знаю, Костя?

Я выдрал бы сердце из груди, только бы услышать привычное «Блэкджек» и почувствовать в словах хоть что-то, кроме ломкого льда и сдерживаемой злости. Остро вспомнился Даня-оружие, и я невольно ужаснулся тому, что сейчас его холодная сила была направлена прицельно на меня. Не будь вне доступа — мог бы получить по шее сверх того, что уже испытал, и Новиков не стал бы разбираться в моих проблемах. Не сейчас. Он слишком сильно бесился.

И не верил. Не доверял.

С осознанием этого факта к внутреннему расколу добавилась капля яда. Капля, постепенно отравляющая всё моё нутро.

— Я надеялся, ты знаешь достаточно, чтобы верить.

— Неправильно ты надеялся.

Короткие гудки.

Я закрыл глаза, пережидая спазм. Шуруп ввинтился по самую шляпку и, кажется, уперся в позвоночник — болью прошило почти насквозь, да так, что первые пару секунд я испытывал самый, что ни на есть, душевный болевой шок.

— Теперь всё усложнилось, — вздохнул Никита, нервно потряхивая ногой. — Стоило сказать, что ты до сих пор отходишь от наркоты, которой тебя опоили. Это избавило бы от некоторых проблем.

— Не хочу, чтобы он вмешивался… — едва ворочая языком, ответил я.

— Какая жертвенность. И что, сделаешь по-своему, даже если вашим отношениям из-за этих молчанок конец?

Никита протянул мне новенькую сигарету. Я взял — взял и уставился на неё, как на какую-то неизвестную миру хреновину, инструкцию к которой ещё не придумали. Тогда Сапёр вздохнул, отобрал её, раскурил и вновь вложил мне в пальцы.

— Посмоли чутка. Никотин помогает.

Я затянулся. Выдохнул горькое облачко, помотал головой.

— Не могу. Почему так больно и где?

— Это откат. После клубных наркотиков, да и вообще после любых происходит эмоциональный спад и плохое чувствуется в сто раз сильнее.

— Если всему конец из-за недомолвки, оно того не стоило, не надо было и начинать. Тогда всё хорошо. Поигрались — и хватит.

— Выговорись. Я выслушаю.

— Мы оба нормальные. Мы нормальные и мы сможем вернуться к обычным отношениям, а потом…

Ох, как я заливал — сам диву давался.

На словах-то звучало гладенько. Гладенько и ровнёхонько. Но на деле я испытывал такую страшную боль, что готов был выложить всю историю ублюдку, который вертит информацией в своих целях, как хочет и когда хочет. Лишь бы не держать всё в себе.

Казалось, что иначе я просто взорвусь.

— Значит, несерьезно?

— Боже, нет… не знаю… — я запустил руку в волосы. — Почему ты мне помог?

— Скажем так, я знаю, что значит быть беспомощной марионеткой, — в темных глазах загорелся холодный огонек. — И этого не пожелаю никому.

— С тобой что-то сделали?

Поднявшись, Никита поплелся прочь из комнаты. Уже откуда-то из глубин коридора донеслось преувеличенно-спокойное:

— Надеюсь, ты не имеешь ничего против макарошек.

Я лишь хмыкнул в ответ.

Потому что на тот момент мне было наплевать — макарошки или цианид.

Мы сидели на маленькой тихой кухоньке. За окном светлело дневное небо, серебристо-синее, в мазках перьевых облаков. Я жевал что-то похожее на пасту, спагетти с томатным соусом, Никита догрызал бутерброд с докторской колбасой и хрустящим куском огурца. Доев, он порылся в шкафчиках и достал на свет божий девственную пачку сигарет.

Мне начинало казаться, что он и спать ложится с табаком в обнимку.

— В тринадцать я познал удовольствие быть жертвой педофила, — вдруг сказал Никита, дернув глянцевый язычок полиэтиленки. — Я помог тебе не потому, что хотел извлечь из этого выгоду. Просто быть жертвой — это полная херня.