«Пожалуйста», ха?

Совушка ковыляет, будто йог по раскалённым углям — глядя в пол и с медлительностью улитки. Надо лишь соприкоснуться. Взять руку, огладить запястье, поймать призрака нежности в глубине зрачков.

— «Красивые вещи»? Ты что несёшь, а?

— Да я имел… ну… ты же понял, не придирайся к словам!

— Твои шрамы меня не оттолкнут. И ты тоже не имеешь права.

Растерянность заволокло серым дымом — приказы подействовали, и он сломался, осыпался в объятия, как стеклянная фигурка. При этом на контрасте схватил крепко, сильно, скомкав ткань рубашки на плечах. Артемий скользнул пальцами по затылку, под мягкие волосы, туда, где приятно дыбилась нитка мышц.

Подумать только, снова рядом.

— Мне кажется, я тебя почти забыл, — прошептал Валера.

— Вспоминай, — мягко тронув губами покрасневшее ухо, сказал Артемий. — И имей в виду, что больше я не пойду у тебя на поводу. Ясно?

— Я больше не уйду, даже если буду знать, что умру завтра. Почему ты вообще меня прощаешь?

— Я никогда на тебя не злился, чтобы прощать.

— Правда?

— Да. Теперь дай посмотреть.

Совушка хотел взбрыкнуть, даже отшатнулся, но быстро передумал сопротивляться и поддался властному давлению ладони. Свободной рукой Артемий потянул вниз язычок молнии его тёмно-зелёной толстовки. Взгляду открылись персиковая кожа и линии заживающих шрамов. Швы уже давно сняли, но следы остались.

— Не надо, — взмолился Валера. — Гадство ведь…

— Помолчи. И выпрямись.

Он послушался. Не мог не послушаться, потому что потянуло, потащило назад, сквозь обретённые привычки Доминанта к задаваемой роли. Новый перелом души, для столь гибкого существа — ничего особенного.

Артемий разглядел чёткие, аккуратные полосы. Раны он видел много раз, но это был совсем другой рисунок. Неповторимая и гениальная схема спасения жизни человека. К ней он испытывал глупую, необъяснимую привязанность, ещё до того как увидел и смог почувствовать.

Поцеловал осторожно, почти не касаясь, словно проверяя, настоящие ли.

Остро захотелось стиснуть, скомкать, забрать. Захотелось сейчас же заявить права, но рано. Пока под глазами Валеры синяки, пока он морщится от неловких движений, пока дышит надорвано и тускло — надо ждать.

Артемий был готов ждать вторую вечность.

Первой вечности хватило, чтобы понять, насколько он важен и чего стоит. Вторая хотя бы не причинит подобных неудобств.

— Помнишь, ты говорил, что я придурок, потому что ничего не боюсь? — спросил Валера. — Я понял, что всё-таки боюсь. Умирать было страшно.

Артемий выцепил из пространства его глаза, неопределённо-серьёзные и непривычные. Так он не смотрел даже на похоронах своего отца. Повзрослел сразу лет на двадцать — прятался за веером ребяческих масок только по привычке. Этот щит всегда был ему жизненно необходим.

— Больше жизнь не кажется тебе игрой?

Валера кивнул, с усилием сжав челюсти, чтобы не разреветься.

Как хорошо, что зима его всё-таки простила.

Губами — по нежным линиям шеи. Тающее дыхание оборвано в пустоте, запрокинутая голова на ладони. Холодные, смертельно ледяные кончики пальцев. Знакомая филигрань вен на шее. Новый Совушка, как переплавленный металл. Всё то же, но другая форма.

Совсем не хочется ломать. Артемий даже приостановился, зависнув над беззащитной ямкой между ключиц, давая себе осознать — не хочется ломать. Делать больно, вынуждать терпеть, видеть на коленях, наслаждаться сладкой мукой на измученном лице.

Улыбки и неизмеримой любви вполне достаточно. Даже больше, чем он мог желать.

— Я тоже хочу, — пробормотал Валера. — Но пока нельзя…

— Я подожду. Я стал… терпеливым.

А ещё он жутко соскучился, но говорить об этом почему-то было больно. Странное чувство жглось, тлеющие угли души разворошили кочергой, и полетели искры — пожалуй, почти самое прекрасное, что он испытывал за всю жизнь. Лучше была только всеразрушающая волна радости после слова «успели…».

— Тебе можно кофе?

— Мне ничего нельзя, буквально ничего, но я не откажусь.

— Хоть что-то в этом мире не изменилось.

Артемий ушёл к маленькой кухоньке и занялся пахучими зёрнами, невольно вслушиваясь в живое биение манч-зала двумя этажами ниже. Валера быстро притащился за ним — возможно, какое-то время он будет ходить по пятам, к этому проще привыкнуть. Когда они только познакомились и сблизились, он тоже так делал.

— Тёма… — позвал и на минуту замолчал, заново привыкая к имени. — Можно мне зайти в игровую?

— Зачем?

— Поностальгировать.

Артемий небрежно махнул рукой в знак согласия.

Украдкой, словно боясь спугнуть кого-то, Валера двинулся к интересующей его комнате. Добавив сливок в ячейку кофемашины, Артемий пошёл следом и застал его разглядывающим подвес, напряжённого и обеспокоенного, залитого рассеянно-фиолетовым светом.

— Я целую вечность тут не был.

— Так и есть.

— Почти ничего не изменилось. Ты верен себе.

— О тебе того же сказать не могу.

Дойдя до шкафа, стоящего возле занавешенного плотной тканью окна, Артемий взял с бархатистой подкладки тонкий изящный ремешок.

— Это он? — улыбнулся Валера и тоже подошёл поближе. Осмелел.

— Он.

Артемий медленно и с наслаждением пропустил ошейник сквозь пальцы. По привычке. Положил обратно. Тоже автоматически, даже осознать не успел.

— Точно не наденешь? Тебе нравится моя непокорность?

— Валера… — Артемий счастливо усмехнулся, и глаза Совушки удивлённо замерцали: он всегда был падок на столь редкие зрелища. — Ты нравишься мне целиком. Всё в тебе. Разве я не говорил?

— Это было давно. Я успел забыть, ну, знаешь, память у пернатых не очень…

Улыбка вдруг угасла, и Артемий порывисто прижался к нему — осторожно, но чувственно, к виску, затем к щеке и шее. Совушка сглотнул, чуть поморщившись от тихой ноющей боли в груди. Сердце забилось слишком сильно. Но что с ним сделаешь, с влюблённым-то сердцем…

— Сможешь пообещать, что больше меня не оставишь?

— Ты ведь знаешь, я за языком не слежу и могу пообещать всё что угодно. Правда, есть вещи, неподвластные даже мне. То, что случилось… это везение. Или чудо. Но, если так пойдёт дальше, мы когда-нибудь вместе уйдём на пенсию без всяких обещаний.

Артемий разбил глухую тишину светлым, добрым смехом.

— Что ж, пойдём пить кофе, пока у нас нет проблем с давлением.

Валера потёрся лбом о шершавую ткань дорогого пиджака.

— Невредимый, посвящённый Артемиде-убийце… и его птица с Марса*. Снова вместе. Спасибо, что подождал.

— Не за что.

Это был последний момент их общей слабости.