– И никто ничего не слышал?! Это же, наверно, шумно было, борьба, падение?

– Футбол, – зная, что жена его поймет, Кемаль не стал вдаваться в объяснения. – В этом поганом доме такая планировка, что гостиные у всех далеко от подъезда. Коридоры длинные, и гостиные как раз в конце, а все у телевизоров. Один жилец на матч опаздывал – он-то на нее и наткнулся. Позвонил, нас вызвал, потом уже узнал, что это соседка.

– Всех опросили? – Кемаль пришел так поздно, что у Айше слипались глаза, но она не могла не дождаться его. Как бы он, спрашивается, сидел сейчас один и пил этот чай?

– Почти. Завтра еще раз придется. Сегодня только личность установили и кто что слышал, кто что видел, – он зевнул, – а остальное завтра. Все спать хотели, ничего ни от кого не добьешься.

– Ты и сам иди ложись, утро скоро.

– Надо бы в театр съездить, – не слушая ее, словно сам себе говорил Кемаль. – А то завтра этот адвокат на нас набросится…

– Какой адвокат? – вроде он не упоминал никакого адвоката, или она проспала?

– Ее мужа. Мы его задержали, а завтра адвокат явится с утра пораньше, и придется выпустить.

– Ты думаешь, ее муж убил?

– А что ты так удивляешься? Там все на него указывает: и ссорились они, и алиби у него нет, и провожал ее часто кто-то… там у них соседки такие…

– Глазастые?

– Ну да, она же балерина, для них это как красная тряпка. Для них что балет, что стриптиз в кабаке, по-моему. Танцует, значит, не слишком порядочная – и весь разговор.

– И нечего тогда их слушать! Ты вспомни моих соседок бывших! Если бы меня тогда убили, они бы сказали, что это потому, что я разведена, живу одна и каждый день хожу на работу!

– Тебя, к счастью, не убили. А там провод еще. У нее муж компьютерами занимается, а ее задушили проводом каким-то непростым. И алиби у него, мягко говоря… типа он поехал ее после репетиции встретить, но почему-то не встретил, вернулся домой и стал ее ждать. Телефон у нее не отвечал, он якобы позвонил кому-то из театра, узнал, что она ушла давно, и так и сидел, пока наши не подъехали. Ничего не слышал, ничего не видел. Ладно, это все завтра: и провод, и театр…

Он поставил кружку в раковину и снова зевнул.

– Они, кстати, «Лебединое озеро» ставят.

– Да что ты?! В нашем театре? Красота! Надо будет посмотреть.

– Если будет на что. Она сегодня костюм примеряла, там перышки вокруг валялись, представляешь?

– Представляю… а почему – «если будет на что?»

– Да потому, что, чует мое сердце, без нее там никакой постановки не получится.

Именно это заявил наутро решительно настроенный адвокат задержанного.

– Вы даже не позаботились о том, чтобы связаться с ее коллегами и руководством театра, и я вынужден был делать за вас вашу работу. Вам, разумеется, проще задержать ни в чем не повинного человека, который и так перенес стресс и не отвечает за свои слова. Потерпевшая работала в театре, вся ее жизнь была подчинена репетициям и спектаклям, в ней просто не было места никаким другим конфликтам. Я позвонил директору и главному балетмейстеру, что, повторяю, должны были сделать вы, и они оба пришли в ужас не столько от происшедшего как такового, сколько от перспективы срыва нескольких постановок, замены исполнителей и прочих грозящих им проблем. Покойная госпожа Пелин была прима и красавица, и вместо того чтобы арестовывать убитого горем вдовца, вы должны были провести тщательное расследование в театре.

Кемаль слушал, не перебивая.

Оправдываться было бессмысленно: адвокат отрабатывал свой гонорар и все равно сказал бы все, что считал необходимым или по крайней мере входящим в оплаченный минимум.

Что подозреваемого придется выпустить, взяв, конечно, подписку о невыезде, было понятно. Улик, в сущности, пока никаких, алиби ни подтвердить, ни опровергнуть невозможно, адвокат разовьет бурную деятельность, напустив, как это сейчас модно, на плохих полицейских хороших и честных журналистов, да и театр, конечно, заслуживает внимания.

Вчера ночью заниматься театром казалось неразумным, но сейчас Кемаль понял, что они допустили ошибку. Теперь в театре все предупреждены, все успеют подготовиться и надеть на лица сожаление, горе, предшествующую похоронам печаль, приличествующее ситуации равнодушие к предстоящим переменам в списках исполнителей, все благоразумно забудут все гадости, сказанные покойной или о покойной, – словом, это будет сплоченная против вторжения чужаков семья с настроением «Ах, какое несчастье!»

Конечно, надо было еще вчера звонить им, договариваться о встрече, сделать то, что проделал этот шустрый адвокат, но у Кемаля не было никаких сил, и ему казалось, что ночь не самое лучшее время для разговоров с людьми. Почему он не сообразил, что для артистов никакой ночи не существует?! Спектакли заканчиваются за полночь, а еще надо смыть грим, прийти в себя, переодеться…

Получается, что убитая возвращалась очень рано? Интересно почему? Надо бы узнать у ее мужа.

– Ваш клиент вовсе не арестован, – выждав паузу в речи адвоката, Кемаль решил, что пора браться за дело. – Сейчас его приведут, он свободен – разумеется, в определенных рамках. Подозрения с него пока не сняты, ему придется помогать следствию, и, если не возражаете, я хотел бы задать ему несколько вопросов.

– Он не обязан…

– Это вы ему сейчас скажете, хорошо? – поморщился Кемаль. – Я и так все это наизусть знаю.

Подозреваемый был ужасен.

То есть, наверно, в нормальном состоянии он мог быть и привлекательным или, по крайней мере, обыкновенным молодым человеком, но сейчас… Кемаль даже пожалел, что придется его о чем-то спрашивать.

При виде этого худого, нескладного, невыспавшегося, измученного очкарика с заплаканными глазами он вспомнил английское выражение “in pieces” – распавшийся на куски. Он был воплощением горя, не показного, настоящего горя, которому все равно, как оно выглядит, которое нельзя ни разделить, ни уменьшить, от которого не найти утешения – ни в других, ни в себе самом. Ему еще долго не собрать себя воедино, не заставить думать о чем-то постороннем, таких, как он, горе может сломить совсем, уничтожить, разбить на жалкие осколки, которые не склеить никаким клеем.

«Я бы и сам был таким, – вдруг подумал Кемаль, – если бы с Айше что-нибудь…»

Додумывать такую мысль было страшно, и Кемаль быстро отогнал ее прочь. Какое, к черту, сочувствие, если этот парень – первый и пока единственный подозреваемый? А что он так выглядит, так это, может, и не от горя, а от страха и ужаса: не рецидивист же все-таки. Скорее, неуравновешенный ревнивец, потерявший контроль над своими страстями, а если так – сейчас самый подходящий момент для допроса.

И нравится это тебе или не нравится – отбросишь пробивающееся сочувствие и будешь делать свою работу.

– Господин Волкан, – достав магнитофон, скучным голосом произнес Кемаль, – я должен задать вам еще несколько вопросов. В присутствии вашего адвоката.

– Вы не обязаны отвечать, а все ваши слова могут быть использованы против вас, – как по писаному и как-то на американско-голливудский лад быстро проговорил адвокат. – Вы перенесли сильнейший стресс и можете хранить молчание. Это не будет истолковано как нежелание помогать следствию, не так ли?

– Это никак не будет истолковано, господин Эрман, – отмахнулся от адвоката Кемаль. – Просто чем быстрее мы получим ответы на некоторые вопросы, тем быстрее пойдет дело. А ваш клиент, разумеется, заинтересован в установлении истины, не так ли?

«Навязался на мою голову, будет сейчас к каждому слову цепляться! Нет, демократия, правовое государство, Европа – все это очень хорошо, но как мне допрос-то вести при этом демагоге?!»

– Давайте не будем тратить время, – деловито предложил он адвокату. – Господину Волкану сейчас нелегко, и чем быстрее мы покончим с формальностями, тем лучше.

Молодой человек опустил голову на руки и никак не реагировал на это словесное фехтование.

– Ваши коллеги уже задавали ночью разные вопросы моему клиенту и, кстати, до сих пор не удосужились предоставить мне протокол…