Она явилась с книгой в руке. Я понадеялся, что опять произойдет какое-то чудо. Однако гайдуки не страдали лесными суеверьями. На предмет, не входящий в инвентарь сербского дома, они отреагировали только как на еще одно доказательство нашей сомнительности.
Когда они и ее начали расспрашивать на некоторые из тем, что опустошили мою довольно большую голову, она реагировала с презрительным отвращением на все их глупости. Они отобрали у нее книгу. Из мести. Или из-за того, что это была единственная ценная вещь, попавшаяся им на глаза. После короткого совещания гайдуки отвели нас в бакалейную лавку. Они решили, что сени при закрытых дверях – лучшее место для нашего заточения. Его легче всего было контролировать. По пути я получил несколько тумаков, но даже не попытался противостоять. Моя жизнь была продлена, и я был благодарен за то судьбе или Богу.
Со стороны напротив дверей сени имели только одно окошко с железными прутьями крестом. По-видимому, бакалейщик пробил это окошко для того, чтобы летом бы какой-никакой сквозняк.
Глубина сеней была не больше метра. Чтобы мы вдвоем смогли улечься на солому, которую нам великодушно бросили наши церберы, нам пришлось прижаться друг к другу. Пока снаружи гайдуки заколачивали балки, чтобы мы не смогли приоткрыть крышку, через окошко к нам залетал запах поросенка. Только он еще не был готов. А я был настолько уставшим, что позабыл и о голоде, и о невесте, которая, подперев подбородок согнутыми коленями, сидела у моих ног. И просто забылся тяжелым сном.
Голод, превысивший определенную меру, начинает воздействовать на человека успокоительно. Мы дремали весь день. Даже не разговаривали много. Лишь время от времени перекидывались словами. И опять я чувствовал себя так спокойно и радостно, словно мы всегда и навсегда были вместе. Две половинки одного меня. Запертые в бакалейном гробу, мы потихоньку привыкали к нашему новому месту пребывания и даже справить нужду выходили все реже и реже. Если бы нас оставили в покое, быть может, мы бы наполнились какими-нибудь высшими знаниями, присущими настоящим аскетам.
Картины, которые вертятся в голове у сытого человека – плоды воспоминаний или желаний – совершенно поблекли. Недвижный, я мог долго смотреть на балки потолка, оценивать их структуру, пересчитывать мух на стене или изучать взглядом крупные желтые пятна на известке и воспринимать все это как активную, занимающую меня деятельность.
Через большую деревянную крышку сеней до нас несколько раз доносилось собачье повизгивание. Думаю, что это был наш Блохастый, а не их псевдоборзой кобель. Мы никогда больше не видели Блохастого.
То ли потому, что им было скучно, то ли потому, что им захотелось побыстрей разрешить неоригинальную ситуацию, которую они сами же и создали, но только каждый час к нам врывался один из наших тюремщиков с новыми угрозами, запугиваниями, предложениями и новостями.
Нас оповестили, что немцы вернулись. Что дюжина солдат со знаменщиком отправилась в погоню за разбойниками, которые перекрыли движение транспортов на дороге, ведущей к Паланке Хасан-паши. И что они трое суток играли с ним в догонялки без всякого успеха.
И немцы удивились, обнаружив Колары обезлюдевшими. Они твердят, что перед тем, как им тронуться, местные жители при помощи двух оставленных в Коларах караульных взломали склад и собрали провиант, который там нашли. Собрали они и амуницию.
Караульные испарились вместе с местными жителями.
Один раз пожаловал к нам и немецкий офицер – подключиться к процессу. Но он лишь брезгливо оглядел стены и солому, на которой мы лежали, на несколько секунд задержал взгляд на наших лицах, пожал плечами и удалился.
Стойко и Маджаревич приготовили нам и небольшое представление. Театральные элементы присутствовали во многих предыдущих выступлениях Стойко – например, когда он насмешничал с поросячьими ребрышками и ножкой в руке. Но поскольку то софистицированное мучение не вызвало в нас отчаяние, капрал решился разыграть более сложное драматическое действо. Стоя за приоткрытой дверью, гайдуки тихо разговаривали о том, что бы они могли со мной сделать.
– Даже не знаю, какое еще дознание ему учинить… Лучше всего ему сначала поломать на руках пальцы. Или, может, на колесо…
– Где мы найдем колесо? – подал голос надежный и серьезный Маджаревич.
Стойко что-то пробормотал, а потом глубоко вздохнул и медленно, слово за словом, чтобы ясно было слышно, сообщил Маджаревичу, что все-таки вынужден будет меня повесить. Ведь им скоро снова трогаться в путь.
Только на мгновение мое успокоенное тело пронзил страх. Моя ненаглядная посмотрела на меня широко раскрытыми глазами. К нашему облегчению, Стойко не сумел выдержать роль. Описывая, как хорошо я смажу веревку и как они будут дожидаться под виселицей, пока вороны не начнут мне выклевывать глаза, он ради пущего эффекта устрашения разбавил шепот тяжелыми и громкими вздохами и долгими гласными звуками. Самый короткий катарсис в истории театра.
Так как мучители и сами начали сомневаться в том, что мне известно, где находятся исчезнувшие люди (а между делом они тщательно обыскали все дома и убедились, что в них действительно не осталось ничего, что бы можно было взыскать в уплату), гайдуки предложили мне неожиданное решение – присоединиться к гайдукам. Приближалась война, и, значит, мне дается шанс отличиться в борьбе с неверными.
Это был прежде всего шанс для нас выбраться из гроба. Но не знаю, почему, я вдруг твердо решил, что не сделаю им никаких уступок. Просто не хочу. Я видел, что и моя подруга по несчастью настроена так же, отчего мне было еще легче оставаться последовательным в своем намерении. Хотя мы уже околевали от голода.
Гайдуки наведывались к нам поочередно. Кричали, угрожали, просили, а мы смотрели на них как на скачущие кочаны капусты.
Вероятно, чувствуя наше духовное превосходство, гайдуки начали нам исповедоваться.
Атанацко признался, что много обманывает жену. Стойко поведал нам, что его спина все больше деревенеет. Маджаревич был вынужден признать, что в гайдуцкой организации не все обстоит так гладко, как следовало бы, и что капитаны и обер-капитаны превращаются в настоящих самодуров. А Чабаркапа однажды зашел, чтобы сказать нам, что у него заканчивается табак.
А Стойко даже, чуть не плача, признался, что не может нас отпустить, так как, сделав это, он нарушил бы все правила и, возможно, сам угодил под удар старших по чину. А его по-любому убьют капитаны, если он не привезет им денег. Колары – уже третье покинутое селение на той территории, которую он должен выпотрошить, то есть привести в порядок. К тому же теперь и немцы в курсе нашего дела, и замять его так просто не получится. После всех этих исповедей в нашем временном гробу долго витал запах перегара.
Как бы там ни было, но мы сблизились. Это было и хорошо, и плохо. Гайдуки вернули нам книгу. И дали нам немного еды. Но они привносили столько смрада в наш тесный закуток, что выносить его было невозможно. Можно было подумать, что эти всадники Апокалипсиса никогда не мылись.
Еда для нас уже не имела такого значения, как поначалу. Мы съели совсем немного холодного жаркого, а остаток отложили в сторону.
На третий день нашего затворничества Стойко распахнул дверь и ликующе встал в дверном проеме.
– Я знаю, что делать!
Мы лишь вопросительно посмотрели на него.
– Гербер!
Это не походило на формулу решения сложной проблемы, в которой мы все оказались. Но Стойко был настолько одушевлен, что даже не скрывал своей мотивации.
– Я продам вас Герберу!
Что случилось?.. В Колары из Белграда прибыл в сопровождении двух тяжеловооруженных слуг и любовницы шевалье Готфрид Гербер, родом из Буды. Встреченный немцами со всеми почестями, приличествовавшими такому господину, он пожаловался, что никак не может в этой сербской пустыне найти образованного человека, который бы помог ему сделать одно дело на пути в Царьград.
Присутствовавший при разговоре Стойко отреагировал с рефлексом истинно делового человека. Он сразу же спросил, сколько бы Гербер платил за это. И когда услышал невероятную цифру – пять форинтов в неделю, тут же придумал план. Если бы шевалье Гербер выдал вперед месячную плату в двадцать форинтов, он бы уступил ему одного настоящего грамотея!
