Первые пару-тройку дней, конечно, приходилось несладко. Потому что ты все-таки болел. Нет добра без худа. Лежишь, как убитый, в мокрой от пота постели, жар не дает встать, поднять голову, чтобы насладиться плодами свободы - телевизором и книгами, самое ненавистное - кашель и боль в горле, когда выхаркиваешь легкие и с каждым глотком будто по горлу ножом, от этого спасение только температура за сорок, когда начинаешь бредить и наблюдать видения - провалы в сон и бред дают на время забыть о горле и кашле. Такой обычно самый первый день - он проходит без книг и телевизора, все яркие впечатления - от болезненных видений.
Первые три дня мама с тобой - отпрашивается с работы. Готовит еду, ухаживает. Говорят, сейчас ученые установили, что горчичники можно прикладывать к одному месту - ни черта они не помогают. А тогда горчичники ходили в дамках - все ставили горчичники, мама тоже мне ставила. Я любил горчичники. Когда все болит, они отвлекают. Кроме горчичников, мама давала мне аспирин, микстуру от кашля (сладкую, ее все дети любили), заставляла полоскать горло раствором фурацилина, прикладывала к голове мокрую марлю, меняла промокшую от пота постель, варила куриный бульон и сосиски с картофельным пюре. Куриный бульон тоже считался чем-то вроде лекарства. Смешно сказать, но я совсем до недавнего времени верил в магические лечебные свойства куриного бульона. Это все из-за советской книги про летчика Маресьева. Там по сюжету, когда он раненый приполз в какую-то деревню, местные жители хотели сварить ему суп из курицы, которая бегала там по улице последней на все село (остальных кур съели немцы). Хозяйка курицы поначалу упрямилась, не хотела отдавать курицу героическому летчику, но потом ее (хозяйку) расстреляли (шучу, конечно, в книге ее просто уговорили, вернее, у нее заговорила совесть), и Маресьеву все-таки сварили куриный суп, который он съел и тут же выздоровел. На меня, помню, это произвело такое сильное впечатление, что я до зрелых лет приписывал великую толику заслуг в своих выздоровлениях куриному бульону - вечно, как заболею, хлебал его как сумасшедший, наливал в чашку и пил, обжигая небо и губы, первым делом, заболев, покупал себе курицу вместо лекарств. Такова сила пропагандистской литературы. По правде говоря, куриный суп - такая же дрянь, как и все прочее. Или вот, в другой какой-то советской пропагандистской дряни, помню, прочитал, как автор той книжки, журналист (будучи в Американских Соединенных Штатах), лечился от простуды пивом "Будвайзер" (в остальном он там хаял Америку) - вскипятил его и пил кипяченым. Я, когда был студентом, попробовал один раз этот метод - трехлитровую банку пива вскипятил в чайнике. Мало сказать, что такой дряни я сроду не пил, так и вылечиться оно мне не помогло - чуть не помер на следующий день (я уже ехал в поезде на верхней полке, и мне казалось, что этот поезд в огне, и мне некуда больше бежать). Эти советские пропагандисты брехали во всем. Вспомнил, фамилия того журналиста была Коротич, коммунистический брехун из Киева.
Другое дело - картофельное пюре с сосисками. Это был деликатес. Едва только заболев и валяясь в жару и бреду, я уже знал - мама приготовит мне пюре с сосисками. Потому что у меня больное горло, и мне трудно есть что-либо другое. Даже когда у меня уже не болело горло, я еще какое-то время притворялся, чтобы кушать пюре с сосисками (потому что стоило мне прекратить притворяться, как мама тут же сварила бы борщ, который я ненавидел - мама же двух дней не могла прожить без борща).
Опять же - когда ты болеешь, у тебя есть целая неделя на чтение. Не нужно сидеть до полуночи, мучаясь от мысли, что каждый выкроенный вечером час отольется потерянным часом с утра - позже ляжешь, позже встанешь (надо сказать, что в нашей с мамой семье из двух человек не было общепринятого правила насчет того, что дети (то есть, я) обязаны ложиться спать в девять вечера. Мама приходила с работы поздно (тогда это называлось "полторы ставки") и настолько утомленной, что ей уже было не до меня - я мог бы употребить выражение: "...что ей уже было на меня наплевать...", но врядли маме было на меня наплевать, скорее ей было наплевать на то правило, что заставляет детей рано идти спать. Она сама ложилась спать в девять вечера (а вставала в пять утра), оставляя меня самому себе. Отмечу, что я был достаточно благоразумен для того, чтобы лечь спать ровно в двенадцать часов ночи - бросать книжку на полпути было мучением, но я помнил о том, что грядет следующий день, и уроки, и школа; даже сейчас это вспоминая, удивляюсь, каким благоразумным я был в детстве - позже по жизни мне часто его (благоразумия) не доставало. От этого полуночного бдения за книжками мой мозг сохранил две реминисценции: "Ираклий Андроников" и "киевский "Сокол". Потому что читал я при включенном телевизоре, а в полночь там показывали Ираклия Андроникова и матчи киевского "Сокола". Интересны эти мозговые прошивки - возможно, за все время существования телевизора там единожды показали Ираклия Андроникова и пару раз - киевский "Сокол", но памяти моей кажется, что каждую полночь там поочередно показывали то Ираклия Андроникова, то киевский "Сокол". Ираклий Андроников - это искусствовед или литературовед, а может быть просто артист разговорного жанра (я так и не удосужился проверить), который рассказывал разные истории об искусстве и литературе (мне они нравились, все же мне было всего семь лет), а киевский "Сокол" - это киевский "Сокол", хоккейная команда, она как раз тогда вышла в высшую лигу - монотонный бубнеж комментатором фамилий украинских хоккеистов хорошо способствовал чтению, создавал уют: представьте себе картинку, нарисованную в стиле комикса, на которой изображен мальчик, сидящий (в кресле, только сейчас вспомнил, что любил читать, сидя в кресле) в темной комнате и читающий при настольной лампе, а в углу другим огоньком светится телевизор, из которого, изображая реплики комментатора, вылетают текстовые облака: "Шундров... Сидоров... Горбушин... Бабашов... Демин... Сибирко... Давыдов... Исламов..."), не нужно, посмотрев утром обязательный революционный фильм и поделав уроки, урывать себе для чтения последние полчаса перед тем, как выходить в школу - я ставил рядом с собой будильник и читал, поминутно глядя на стрелку - десять, даже пять минут - это было много, очень много, за это время можно было прочитать уйму интересного; выходить из дома (позарез, дальше уже никак нельзя тянуть) нужно было в половине второго, потому что до школы полчаса ходу. Так вот все это не нужно, на все это наплевать - когда ты болеешь.
Сейчас я тоже читал. Оставлял дверь флигеля открытой (окна были завешены темными не идеальной чистоты занавесками) и читал, лежа на своей проволочной кровати, пока хватало дневного света, что пробивался через дверной проем. Как только начинало смеркаться, откладывал книжку на тумбочку и дальше уже не читал, лампочку не включал ("не жег свет" - как выражалась бабушка). Читал Джеймса Хедли Чейза - купил на рынке две книжки в мягких обложках, вы знаете эту чейзовскую муть - про мужиков в шляпах и длинноногих блондинок, все происходит в Майями, и герои каждый день обедают лангустами; читать можно - особенно, когда время от времени впадаешь в беспамятство от выпитых лекарств и чая с ликером.
Когда же не читал детективы, то просто лежал и глядел через открытую дверь в сад. Это было довольно живописно - так художники и фотографы часто изображают: чтобы некая светлая субстанция (скажем, летний сад, утопающий в лучах солнца) являлась наблюдателю со стороны субстанции темной - сквозь дверь или окно, дыру в заборе, в каковой темной субстанции и находится сам наблюдатель. Я думаю, все эти художники и фотографы представляют себе то же, что и я сейчас - дорогу в рай, выход, избавление. Так узник выглядывает из темницы в зарешеченное окошко, пытаясь увидеть хоть сколько-нибудь свободы - куда уж сад, хотя бы кусочек неба. Самые омерзительные тюрьмы, согласитесь - те, в которых вовсе нет окон, эти ужасные подвалы в Тауэре или Бастилии, где люди сидели в норах, как крысы, не видя солнечного света. Где и в чем они могли увидеть свою дорогу в рай? Наверное, приглядывались к одежде надзирателей - вдруг там травинка или муравей, комок грязи прилип к сапогу, все же какая-то весть со светлой стороны мира.
