Как солнце по yтpам, пyсть оно заходит в дом.
Мы желаем счастья вам, и оно должно быть таким,
Когда ты счастлив сам, счастьем поделись с другим.
Вот такая несусветная дрянь. Зато этот Стас Намин записывал пластинки "Блэк Сэббет" и продавал их по девять рублей - делился счастьем с другими. Вот чтобы их купить, я и жульничал с билетами в ДК (я там крутил "видики" и игровые приставки "Атари") - попросту их не рвал, пропуская людей в зал без билетов, и клал деньги себе в карман. Незаметно утаить девять рублей еще можно было (директор меня подозревал), но двадцать пять?! Нет. Поэтому я только ходил в магазины и смотрел на "Черный Альбом", глотая слюну.
Чтобы выполнить обещание, я принялся бегать по улице и просить прохожих (мужиков покрепче) помочь мне донести рулон. Некоторые соглашались и помогали мне подтащить его метров на сто-двести. Потом искал других. Так мы дотащили рулон до остановки троллейбуса, погрузили и довезли до пригородной автостанции, откуда шел автобус в село. Там я повторил тот же трюк с мужиками, и мы с бабушкой довезли рулон до села, где я сбегал за дедом, и уже он помог мне дотащить его домой. Когда ты дома - это совсем другое дело, даже если у тебя лежит рулон парниковой пленки посреди села. Вот, кажется, еще вчера он был за тридевять земель, где-нибудь на Камчатке (ну, в Харькове), а теперь он лежит посреди села, и осталось только сходить за дедом - это очень приятно. Особенно, когда еще в кармане двадцать пять рублей - на "Черный Альбом" Цоя.
- Автобусом -
Теперь я пришел на ту самую автостанцию. Хотел сказать, что я ее ненавидел, как и многое прочее, но потом подумал и решил: нет. Скорее, я ее и любил, и ненавидел. Любил за то, что тысячу раз ездил отсюда в село и тысячу раз сюда приезжал - это была моя станция, здесь прошла часть моей жизни, нет в мире таких станций, на которых я бывал чаще. Самая обычная пригородная автостанция: расчерченные белым карманы для заезда автобусов с табличками маршрутов, в одном углу - кассы, в другом - пивбар. Но главным там для меня строением был (опять) киоск "Союзпечати", в котором я по утрам понедельников покупал газету "Футбол-Хоккей". "Футбол-Хоккей" был очень дефицитным - его разбирали прямо с утра во всем городе, нигде нельзя было достать, но я приезжал из села в понедельник шестичасовым автобусом, чтобы успеть в школу, и потому успевал выхватить остававшийся в свободной продаже номерок (киоскеры заначивали дефицитные газеты для любимых клиентов, и у меня там тоже был блат - тетя Люся).
Не любил же я автостанцию за толпу и за хлеб...
- За хлебом -
Дело в том, что у нас в семье был какой-то странный культ хлеба. Почему-то все мои родственники любили, да просто обожали свежий хлеб, жить не могли без него. Кроме меня. Я был единственным, кому было начхать, какой хлеб я ем - черствый как камень, заплесневелый, любой. Дед же, например, если хлеб лежал день, на следующий уже его не кушал - брезговал, кричал: "Нету хлеба! Нету!" и мог по столу кулаком стукнуть, обидеться. Но чтобы на столе каждый день был свежий хлеб, его нужно вначале купить. И можно догадаться, что это была моя почетная обязанность, как самого молодого - покупать каждый день хлеб. А сестры мои опять как бы были не при чем - будто никто не замечал, что на самом деле они намного младше меня. Они считались девочками, а для девочек это слишком тяжелый труд - ходить за хлебом (хотя, например, сдавать бутылки они ходили с удовольствием - конечно, после того как: "Сережа, помоги Людочке помыть бутылочки", полтораста штук помыть, та еще шутка. Не удивительно - за бутылки можно было денег выручить неплохо).
Так вот, в селе тогда был всего один продуктовый магазин, а народу там летом собиралось миллиона два (курорт ведь), и всем надо кушать. Хлеб один раз в день завозят (редко - два), и вся эта толпа на полмиллиона человек (ясно, не все два миллиона идут - посылают кого не жалко, вроде меня) уже стоит наготове - ждут автобудку. Когда будка только заезжает в село, толпа начинает за ней бежать: местные жители, отдыхающие, цивилизованные и дикари, все они, голодные, бегут за той будкой, окружают ее, пытаются хлеб еще на разгрузке выхватить. Шофер, грузчики, продавцы отбиваются, ставят заслоны, тащат палеты с хлебом в магазин; толпа тем временем окружает окошко, откуда хлеб выдают, все орут: "По одной, по две в руки давать!" "Та мне хлеб и булочку! Булочка не считается!" "Считается!" "Не давайте дикарям! Местным не хватает!" "Так что теперь, нам жрать не надо? Нам не надо жрать?" "Дикарям давать после местных!" "Не давайте местным! Они хлебом свиней кормят!" И ты туда только голову просунешь, а тебе ее зажмут чьи-то подмышки, локтями по ребрам надают, и ты протягиваешь в окошко тот рубчик, сунешь: "Мне две, мне две", а толпа: "Одну ему! Одну!" Понятное дело, ты же всего лишь пацан - у тебя здесь друзей и защитников нет. И дают тебе одну, и оттаскивают за шиворот от окошка. А бабе Наде Кобыле, соседке, пятнадцать буханок. "У меня семья двадцать человек!" - орет баба Надя Кобыла и бежит прочь по улице с теми буханками, балансируя ими, как клоун-эквилибрист, а за ней толпа: "Она свиней будет кормить! Свиней кормить!" А ты, понурив голову, несешь домой одну несчастную буханочку, а там тебя встречает дед: "Что, один только купил?" - вздыхает. - "Ну ладно, до завтра хватит". А завтра за хлебом снова...
- Автобусом -
Здесь, на автостанции, тоже нужно было покупать хлеб - всегда. Потому что бабушка с дедом (особенно дед, конечно, но бабушка тоже никогда не спускала - если дед не спросит, то она точно не забудет) очень любили городской хлеб, буквально млели от него. Лишне говорить, что этого я тоже не понимал; как по мне, в селе хлеб был намного лучше - белый, кирпичом, грубоватый, пористый, как пемза - такой удобно чесноком по горбушке мазать и кушать потом с арбузом, а если без чеснока и арбуза, то с молоком; а в городе продавался хлеб серый с маленькой горбушкой, за шестнадцать копеек, и белый с большой горбушкой - за двадцать четыре, самый обычный, тот, что за день до кислого портится, но именно такого хлеба, буханку серого и буханку белого, бабушка с дедом всегда ждали, когда кто-то ехал из города. "Городской", - говорили они с придыханием, когда его кушали. Попробуй не купи.
А потом толпа. Пока ты сходишь за хлебом (это через двойную дорогу от автостанции) и вернешься, на посадочном пятачке уже собирается куча народу - все стерегут автобус, чтобы первыми в него заскочить и сесть. Не знаю, стоит ли об этом говорить, но это наша местечковая особенность - у нас люди не выстраиваются в очередь, чтобы садиться в автобус. Я вообще впервые увидел эти автобусные очереди только после того, как уехал из родного города. У нас же все просто собираются на автостанции и кучкуются на посадочном пятачке, пытаясь угадать, где в точности автобус станет и какие двери откроет. В эту же игру, подозреваю, всю жизнь играют и водители - попросту развлекаются, нарочно останавливаясь в метре-двух от основных игроков или не открывая одну из дверей, а потом наблюдают за столпотворением.
В детстве я тоже играл в эту игру, но потом перестал - мудрость о тщетности усилий в условиях тотальной ювенальной дискриминации снизошла на меня. Это я о пресловутом "уступи место старшему". Не знаю, как сейчас (я давно не следил за актуальными тенденциями в общественных отношениях), но раньше, вы (старожилы) должны помнить, была такая штука: всем детям сызмала внушалось, что каждый ребенок должен уступать в транспорте или где бы то ни было сидячее место любому взрослому. Даже если такой ребенок был пятилетним туберкулезником, а взрослый - пятидесятилетним чемпионом мира по штанге Леонидом Жаботинским. "Ножки молодые, здоровые - постоит", - сколько же раз я слышал эту поговорку до полового созревания? Не меньше тысячи.
