— Я раньше многого не говорил. Но я еще скажу.

Она загрустив, заглянула ему в глаза.

— Уже не успеешь. Мне всегда казалось, что у тебя карие глаза, а они, оказывается голубые…

— Это от любви к тебе, — пошутил он. — Почему не успею? Вся жизнь впереди.

— Даже если ты врешь, Павлов, мне почему-то хочется тебе верить. Не так уж много мне осталось. — Она уткнулась ему в плечо. — Ты сегодня даже пахнешь как-то иначе. Это Бог мне тебя подарил напоследок.

— Не говори глупостей, — рассердился Бежин. — У тебя будет все хорошо. Я же рядом.

— Это даже хорошо, что у нас нет детей, — не слушала его Илзе.

Чтобы успокоить ее, Бежину ничего не оставалось делать, как снова обнять.

Илзе поцеловала его в родинку на шее. Он расслабленно закрыл глаза.

— Тебе так нравится? — спросила она.

— Да, — сказал он.

— Очень?

— Очень.

— Странно, раньше тебе это очень-очень нравилось.

— Ну, если ты хочешь, мне нравится очень-очень-очень. Теперь, вообще, все будет только как ты хочешь. Чего ты хочешь? — Он улыбнулся, блеснув фиксой.

По ее лицу пробежала тень. Он потянулся к ней.

— Кажется, я понял, чего ты хочешь…

Она инстинктивно отстранилась.

— Нет?

— Это я тоже хочу позже. А сейчас я хочу попросить тебя, но боюсь, ты обидишься.

— Не бойся.

— Ты можешь поставить нормальный фарфоровый зуб вместо этого?

Бежин удивленно цыкнул зубом.

— Могу. А зачем?

— Просто я так хочу.

— Договорились. Завтра же этим займусь. — Он снова обнял ее. Чуть уже прошло.

Бежин и Илзе ждали лифт. Она смотрела на него светящимися от счастья глазами.

— Что ты на меня так смотришь?

— Не могу поверить, что это не сон. У тебя тоже испортилось зрение?

— У меня отличное зрение.

— Все же ты неисправимый лжец. — Илзе протянула ему футляр с линзами. — А это что?

Бежин смутился.

— Действительно, соврал. Видно, горбатого могила исправит. Но не совсем. У меня достаточно хорошее зрение, чтобы видеть, какая ты красивая.

Бежин поцеловал Илзе долго, пока не открылась дверь лифта. Они поехали вниз, но вдруг свет замигал и кабина встала. Бежин нажимал кнопки.

— Ну, вот и приехали…

Илзе взглянула на часы.

— Я опаздываю. Лаборатория работает до девяти.

— Попробуем выбраться.

— Он попытался открыть дверь.

Ничего не вышло кабина стояла между этажами. Бежин нажал кнопку вызова.

— Диспетчер…

Из динамика раздался металлический голос:

— Диспетчер слушает.

Диспетчер наклонился к микрофону в диспетчерской.

— Нажмите кнопку «Отмена». Теперь нажмите кнопки первого и последнего этажей… Так. Ничего? Тогда попытайтесь по очереди нажимать кнопки «Стоп» и «Ход». Ничего? Видимо, нарушен контакт подъемного пола. Попробуйте покачать его.

— Как это покачать? — не понял Бежин.

— Ну, попросту, попрыгать, — объяснил Левко.

Бежин подпрыгнул, и пол лифта начал проваливаться. Ему едва далось удержать Илзе, закрепившись в распорку между стенками. А кабина тем временем поехала вниз.

— Диспетчер! — закричал Бежин. — Остановите!

— Все в порядке, поехали? — поинтересовался диспетчер. — Счастливого пути.

Кабина быстро шла вниз, стали отчетливо видны остро заточенные стальные штыри, установленные на дне лифтовой шахты.

— Ой, как страшно, Павлов! — вскрикивала она. — Ой! Мы упадем сейчас!

— Прекрати выть! — рассердился Бежин. — Обними меня, попытаюсь перехватиться.

Илзе обхватила его за шею, он отпустил ее, пытаясь дотянуться до кнопок.

— Ой! — Она всем телом прижалась к нему, лица их сблизились. — Держись, пожалуйста, любимый. Я только тебя нашла. Я не хочу тебя потерять!

Остановить кабину ему удалось только когда до смертоносных пик оставалось совсем немного, они почти лежали на них. Соседи помогли им выбраться на площадку. Бежин осторожно повел Илзе вниз. Она была в полуобморочном состоянии.

Боевики Павлова ворвались в диспетчерскую.

— Всем на пол, руки за голову!

Они опоздали. Женщина-диспетчер давно лежала на полу связанная с кляпом во рту.

— Что это такое?! — возмущалась соседка. — Это безобразие! Куда только префектура смотрит?

Чиновник префектуры с портфелем и среднестатистическим лицом стоял в сторонке.

— Лифты — не наша епархия, — оправдывался он.

— Да вы посмотрите?! — соседка показала вниз. — Это же настоящая волчья яма!

— Странно, эти штыри мы заказывали для ограды мусорных контейнеров, сказал Левко. — Ребятишки, наверно, озорничают.

— Ничего себе, ребятишки! — не унималась соседка. — Ничего себе озорство!

Бежин влетел в театр, побежал по лестнице вверх. Вахтерша проводила его удивленным взглядом.

— Хорошо, что ты пришел, — обрадовался Савинов. — Я уже заказал декорации.

— Какие декорации?!

— Арматуру, — объяснил Савинов. — Помнишь, Гамлет говорит, что Дания тюрьма? Так вот, вся декорация будет представлять собою тюремную решетку из заточенных стальных штырей. Здорово?

— К черту декорации! Меня только что убивали по-настоящему!

— А что ты хотел? — сказал Савинов. — У тебя такая роль. Ты сам ее выбрал.

— Ты хочешь сказать, если по сюжету меня должны убить, так я должен умереть?

— Если не выживешь. Спектакль ставишь ты. Ты назначил себя на роль коммерсанта?

— Ну.

— Вот. Нужно оплатить счет за арматуру…

— Да, подожди ты с арматурой. Что мне делать? — Савинов подумал.

— Проси больше денег.

— Ты считаешь, жизнь покупается за деньги?

— Сейчас все за деньги покупается. Вопрос только в количестве. Гертруда очень много просит, а другую я себе не представляю. Да и костюмы хотелось бы заказать пристойные.

— Да пошел ты! — Бежин выбежал за дверь.

— Когда ты сможешь приступить к репетициям? — вслед ему крикнул Савинов.

Илзе подняла Широкова с постели. Он вышел в гостиную заспанный, в халате.

— Что случилось?

— Зачем ты это сделал?! — набросилась Илзе.

— Что сделал? — не понял Широков. — Ты сядь, успокойся и расскажи все по порядку.

Илзе взяла себя в руки.

— Ты, конечно, мог и не знать, а эти люди неразборчивы в средствах. Но так жестоко, бр-р-р… — Она передернула плечами. — Так садистски даже фашисты партизан не казнили.

— Ничего не понял, — признался Широков. — Какие фашисты? Каких партизан?

— Я понимаю, — сообразила она. — Ты, конечно, ни в чем не признаешься. Хорошо. Тогда я скажу прямо — убийство надо немедленно отменить.

— Ага, — понял, наконец, Широков. — Значит, ты больше не хочешь смерти мужа?

— Не хочу.

— А как же Бетховен?

— Сейчас же останови их! — Илзе схватила телефонную трубку, протянула Широкову.

Широков взял трубку и положил на место.

— Останови… Ты не знаешь системы, дорогая. Это не так-то просто. Я уже отдал за него деньги.

— Сколько? Я верну тебе!

— Дело не в деньгах. — Он сально взглянул на нее, засунул волосатую руку под полу халата, непристойно, по-Павловски, почесался. — Помниться, ты пообещала сделать все…

Ее едва не стошнило.

— Фу… — Она брезгливо отвернулась.

— Кроме того, ты говорила, что я не будешь претендовать на основной капитал, и мне останется все. Согласись, мне совершенно невыгодно спасать твоего мужа.

Илзе с презрением посмотрела на него.

— Если Павлов погибнет, ты не получишь ни гроша, понял, мразь?! Я вышвырну тебя без выходного пособия!

Она выскочила из гостиной, хлопнув дверью.

У Широкова, действительно, никогда не было постоянной женщины. Он не любил их. Впрочем, мужчин он тоже не любил. Бог, вообще, обделил его этим чувством, и уж, тем более, его не заслуживали люди. В этом, они были очень схожи с Левко, но если Левко и к себе относился достаточно строго, то Широков себя очень любил. В отличие от везунчика Павлова все в жизни ему давалось с трудом, хотя он и умел делать все гораздо лучше других. Но уж то, чего он достиг, должно было служить ему и только ему — делиться он не собирался. Спальня, место, куда он пускал разве что проституток, забывающих все после расчета, выдавала в нем истинного сибарита. Она была обставлена с большим вкусом, и только некоторый избыток роскоши, несвойственный убежденным холостякам, нарушал его. Да еще выбивался из стиля ампир небольшой иконостас с фотокарточками. Изображен на них, в основном, был сам Широков. Реже, рядом с Павловым, еще реже на фотокарточках фигурировала Илзе. К этой семье хозяин питал особые чувства. Зная Павлова с детства и будучи полной его противоположностью, Широков считал его частью своей жизни, своеобразным alter ego. Это не имело ничего общего с привычными человеческими чувствами — любовью и дружбой, хотя и было похоже на них. Подобно тому, как Левко брал на себя смелость судить людей, Широков присваивал себе право их прощать. Самые неблаговидные поступки его якобы друзей и якобы любимых прекрасно оттеняли чудесные качества его души, а прощение еще более усиливало их. Впрочем, в этот избранный круг попадали немногие, но если уж попадали, то надолго — ветреником Широков не был. Павлов и Илзе принадлежали к этому кругу. Широков стал одеваться. Зазвенел телефонный звонок, Широков снял трубку.