— Ни одни туфли год без починки не проносятся на молодой, полной жизни и энергии ноге, да еще девичьей.

— Мне же лучше знать, — попробовала прервать его смех Ирина. Но горбун ничего не хотел слушать и все смеялся, постукивая ногтем по подошве, и смеялся.

— Я уже два раза чинил эти туфельки. Вот гвозди, которые я вбил для разговору. Ни у кого таких гвоздей в городе нет, мне их привезли из Одессы. Это же мои гвозди.

Ирина и Игорь переглянулись. Сапожник раздражал их.

— И все-таки вы ошиблись, я их еще ни разу не чинила.

— Я чинил. А приносил ваш папа.

— Послушайте, — Игорь перегнулся к горбуну через загородку, — у нее нет никакого папы.

— Подожди, — отстранила его Ирина, — какой папа?

— Ваш папа.

Горбун перестал смеяться и, показывая им на гвоздики, которые он забивал своими руками не для починки, а для разговору, стал описывать, как выглядит ее папа. Еще один. Третий по счету. Один папа-портрет все двадцать лет на стене провисел без движения, второй папа жил, как выяснилось, на соседней улице и пальцем для Ирины не пошевелил, а третий папа, выходит, носил ее туфли к сапожнику. «Хорошо бы, действительно, — с усмешкой подумала Ирина, — найти такого папу, который бы носил мои туфли к сапожнику». По описаниям горбуна она никак не могла понять, кто же третий. И вдруг к нарисованному портрету — к бритой голове, к пиджаку, к брюкам — сапожник добавил одну деталь: брови, и Ирина узнала дядю Федю.

2

Федор Петрович шпаклевал пол на кухне, Ольга ему помогала. Потом она куда-то вышла и пропала. Оглянулся — нету, еще раз оглянулся — опять нету. Пошел за ней. В свою комнату заглянул — нету, в Иринину заглянул и остолбенел…

Ольга стояла перед портретом на кухонной табуретке и, неловко изогнувшись, вытирала с рамы пыль тряпочкой.

Федор Петрович замахнулся, чтобы стукнуть кулаком о дверь и спросить у Ольги, зачем она туда залезла. Но он смог только сжать пальцы и крикнуть:

— Ольга!

Она вздрогнула, но не повернулась к нему, а виновато опустила руки, слабо пробормотала:

— Пыль… Я вытираю пыль.

Ольга Дмитриевна не понимала, что с ней происходит. Портрет на стене гипнотизировал ее. Стоило ей только ненароком взглянуть на него, как она уже не могла отвести глаз и медленно шла к простенку, а подойдя, зачем-то трогала рукой раму. Со стены на нее смотрел человек, которого она сама сочинила себе в мужья, а Ирине в отцы, человек, придуманный для поклоненья. Икона.

Ольга Дмитриевна каждый день думала о том, что портрет доживает свои последние дни. Ирина — упрямая девчонка, но не настолько упрямая, чтобы оставить его в своей комнате на всю жизнь. Она боялась признаться даже себе, что ей жалко портрета. И страшно. Ольга Дмитриевна как-то отодвинула в сторону раму и замерла: на стене резко выделялось пустое место. Как жить с таким пятном, если даже портрет будет снят? Побелить?.. Но оно будет каждый раз проступать и сквозь побелку. А если даже и удастся его замазать известкой, все равно Ольга Дмитриевна будет угадывать на стене молчаливый четырехугольник.

В течение двадцати лет изображение на стене со всеми орденами и медалями проектировалось на душу Ольги Дмитриевны и отпечаталось там на вечные времена, потому что душу не побелишь, ничем не замажешь: ни известкой, ни краской. И у девочки такое же пятно отпечаталось. Что же будет?!

— Ольга!

Теплота и жалость к этой родной женщине накатили на Федора Петровича. «Слазь оттуда, княгинюшка моя, Ольга Дмитриевна», — хотел он ей сказать, но вместо этого тихо еще раз повторил:

— Ольга…

Подошел к ней, обнял, хотел помочь слезть с табурета, но Ольга отвела его руки.

— Не надо. Я слезу сама, когда… вытру пыль.

— Ольга!

— Ну, что тебе, князь?

Она хотела ему сказать: неужели ты не понимаешь, как мне трудно разрушить свою маленькую религию? Я и сама не рада, а вот тянет вытереть с него пыль, как раньше. Тянет. И с этим ничего не поделаешь, надо примириться и вытирать. Нехорошо, когда в комнате где-нибудь есть пыль.

Федор Петрович мрачно следил за ее суетливыми руками. Он молча вышел и вернулся со шваброй, которую держал за конец обеими руками, словно собирался одним взмахом все сокрушить в этой комнате. Увидев его отображение на стекле портрета, Ольга Дмитриевна повернулась к дяде Феде, загораживая собой икону.

— Что ты хочешь делать?

— Я сейчас разобью этому типу его стеклянную морду.

— Ты этого не сделаешь!

Крик остановил дядю Федю. Он опустил швабру на пол, оперся на нее, тяжело выдохнул:

— Эх!

— Не надо, — заплакала Ольга, — не сердись, князь.

— Эх, Ольга!

Он тоскливо смотрел из-под лохматых бровей на швабру. Сколько ни маши, шваброй тут ничего не сделаешь. Ну, а чем же тогда махать? В конце концов ему надоело бороться с мертвецами, которые даже и мертвецами-то настоящими не были. И ему, пожалуй, уже пора наплевать на этот дурацкий портрет.

Но дядя Федя только на одну минуту устал. А потом злость закипела в нем еще сильнее и вырвалась наружу самым неожиданным образом. Дядя Федя рывком положил швабру на плечо, как винтовку, и начал ходить строевым шагом по комнате.

— Князь! — испугалась Ольга. — Что ты делаешь?

— Ать-два, ать-два, — вместо ответа начал отсчитывать дядя Федя. — Смирр-но! С левой ноги шагоо-ом а-арш! Ать-два, ать-два!

— Князь, — попробовала остановить его Ольга.

Но он продолжал шагать.

— Ать-два, ать-два-три! Левой, левой!.. Заа-певай!.. «Эх, винтовка, трехлинейка, лучше маменьки родной. Стройной колонной рота идет, Красное знамя рота несет…»

— Федя!

В голосе ее была мольба, она просила его остановиться. Но он не хотел ничего слушать.

— На месте шаа-агом а-арш! Раз, два — стой! Товарищ генерал, разрешите доложить! В этом доме в ваше отсутствие никаких происшествий не произошло. Если не считать того, что все маршируют под вашу дудку, товарищ генерал, хотя вас не было не только среди живых, но даже и среди мертвых. Все маршируют, и старый дурак — рабочий горячего цеха Стахурлов Федор Петрович, ушедший на пенсию литейщик, тоже марширует под вашу дудку.

Никогда дядя Федя сразу не произносил так много слов. Ольга укоризненно на него смотрела и слегка улыбалась.

— Князь, князь. В театре работаешь, там, наверное, и научился устраивать представления. Рабочий! Какой же ты у меня рабочий, — она слезла с табуретки, подошла и ласково отобрала у него швабру, — ты теперь в театре работаешь, ты теперь служащий.

— Я и в театре рабочий, — хмуро и устало ответил Федор Петрович. — Рабочий сцены. Я везде рабочий. Это моя должность на земле.

3

Ирина пришла домой не очень поздно, но дядя Федя уже ушел в театр. Ольга Дмитриевна плескалась в ванной, стирала. Ирина мимоходом спросила, не было ли почты, и, услышав отрицательный ответ, прошла на кухню. Она хотела сама поставить чайник, но мать ее опередила. Ольга Дмитриевна пришла простоволосая, в старой ситцевой кофточке с короткими рукавами, которая была до того заношена и застирана, что просто удивительно, как она еще не расползлась на ленточки. Сколько Ирина себя помнила, мать всегда стирала белье в этой кофточке, которая казалась дочери вполне приличной, а сегодня ситчик намок, и сразу в трех местах образовались дыры.

— Сейчас чайник закипит, — сказала Ольга Дмитриевна.

Ирина брезгливо отвернулась к окну. Неряшливость матери ее раздражала.

— Ты бы хоть кофточку другую надела, — бросила Ирина, — а то вся торчишь наружу.

Мать ничего не ответила. Ирина почувствовала, что у нее порозовели щеки от справедливого гнева на мать, которая считает возможным выходить замуж и не считает нужным следить за собой. Опустилась. Она возмущенно передернула плечом и пошла в ванную помыть руки.

На батарее сушился черный лифчик, старый-престарый. Хоть он и был сшит из крепкого черного материала, но, как и ситцевая кофта, от ветхости и заношенности светился. Бретельки, видимо, несколько раз обрывались и были заново сшиты, а сам лифчик был заштопан в нескольких местах, надо было снова его основательно штопать или выбрасывать.