— Поссорилась со своим парнем.

— Это бывает. Знаешь что?.. Сделай мне одолжение.

— Какое? — насторожилась Ирина.

— Пойдем ко мне встречать Новый год. У меня есть бутылка шампанского. Разопьем ее, как мужчина с мужчиной.

За дверью Татьяниной комнаты звучала громкая музыка и трезвонил телефон.

— Почему у тебя радио так орет? — спросила Ирина.

Татьяна убавила громкость.

— Я нарочно его оставляю включенным. Вернешься из театра, подойдешь к двери, а за дверью кто-то говорит. Как будто там человек. Один раз подхожу, а там женщина говорит. Голосом моей матери. У меня все потемнело в глазах, кинулась, едва ключ не сломала. Влетела и чуть не заплакала… Передавали какую-то пошлую пьесу, — она сняла трубку. — Да!..

Звонил Борис.

— Ты чего убежала? Анатолий несколько раз спрашивал, почему ты не осталась. Он даже предложил выпить за тебя. Что у тебя с ним?

— Почти ничего, вернее, совсем ничего.

— Знаешь что, — он помолчал, — выходила бы ты, девка, замуж.

— Да? — спросила Татьяна, чтобы выиграть время, потому что она не знала, как ему отвечать, нагрубить или подыграть в том же тоне.

— Я тебе точно говорю, могу Гесиода процитировать.

Татьяна решила все-таки подыграть.

— За кого выходить?

— За него.

— Не возьмет.

— За Николая. Или, скажешь, у тебя с ним тоже ничего не было?

— Было.

— Ну вот.

— Мы с ним говорили о Шекспире.

Он воспринял этот ответ как удачную остроту и поощрительно хохотнул.

«Как много и невпопад он стал смеяться», — подумала Татьяна. Она зажала трубку ладонью, сказала Ирине, чтоб не стеснялась, хозяйничала, как дома; Ирина сняла пальто, забралась с ногами на диван, а Борис продолжал хихикать. Его так разобрало, что он, кажется, и не собирался униматься.

— А что у тебя, в таком случае, — он запнулся, потому что смех просто душил его, — было с Уильямом Шекспиром?

— Эх, Боря, Боря… С Шекспиром у меня ничего не было. Понял? Шекспира я люблю. Шек-спи-ра!

— Чего ты обиделась?

— Все! — Она повернулась к Ирине, махнула безнадежно на телефон рукой, объяснила: — Один хороший друг звонил… бывший хороший друг.

— Я сделаю все-таки немножко потише, — сказала Ирина, показывая на репродуктор, который все еще слишком громко продолжал посылать свои музыкальные поздравления.

— Можешь совсем выключить, — махнула рукой Татьяна, — но сначала, — она поставила на стол два фужера, — мы с ним чокнемся. Ведь это мой собеседник по вечерам. — Твое здоровье, собеседник!

Ирина тоже коснулась фужером лакированного ящичка и тут же вздрогнула, потому что репродуктор, замолчав на несколько секунд, вдруг вскрикнул:

— А сейчас…

Распорядитель новогоднего радиобала сообщил, что сейчас кавалеры приглашают дам танцевать. Он выкрикивал эту новость в слепом восторге, уверенный, что кавалеры тотчас же повскакивают со своих мест и склонятся в самых почтительных позах перед дамами.

Заиграла музыка, и почти тотчас снова зазвонил телефон. Татьяна взяла трубку, молча уставилась в пол…

Звонил Николай. Услышав в трубке дыхание Татьяны, он в пьяном умилении сказал:

— Диктор объявил по радио, что кавалеры приглашают своих дам. Приглашаю тебя танцевать.

Татьяна молча положила трубку.

— Вот всегда так, — она взяла с подоконника вазу с апельсинами и поставила на диван между собой и Ириной. — Ничего не видела красивее апельсиновых корок. — Перехватив взгляд девушки, брошенный на телефон, объяснила: — Мой парень звонил… Бывший, — помолчала и добавила жестокую поправку: — вернее, мой бывший любовник. Иногда я начинаю думать, — она криво усмехнулась и потянулась к сигаретам, — что все мужчины… любовники.

Татьяна снова наполнила фужеры…

— За что выпьем?..

— Не знаю.

— И я не знаю. Выпьем тогда за «не знаю». Хотя, пожалуй, есть в театре такое выражение: маленькая роль. Ну, в общем, предлагаю тост за крупный план. За то, чтобы не играть маленьких ролей.

Татьяна прошлась по комнате и остановилась у окна. Не остановилась, а замерла, положив левую руку на правое плечо, словно бы очень замерзла и хочет покрепче себя обнять и согреться. Потом встряхнулась,, чиркнула спичкой, закурила. Дым растекался по зеленоватому стеклу и заволакивал его серой пленкой.

Зазвонил телефон, но она не обернулась, не вздрогнула.

— Телефон, — сказала Ирина.

— Пусть звонит, — и зло добавила: — Пусть надрывается, — а когда наступила тишина, вздохнула, — может быть, на этот раз звонил именно тот, кто нужен, но я все равно не хочу. — Сигарета у нее погасла, она чиркнула ожесточенно спичкой, затянулась и повернулась снова лицом к окну, так ей легче было говорить. — Мне как-то стукнуло — что такое: все говорят о любви, и никто не предлагает жениться. Я подумала: отчего это? Спросила у одного — его как ветром сдуло, спросила у другого — не успела оглянуться, как он испарился. Все они такие, сколько угодно позволяют любить себя, хоть до сумасшествия, хоть до того, что под трамвай, как в прошлом году одна дура сделала, а сами предпочитают не волновать свое сердце, берегут от инфарктов. — Она потушила сигарету прямо о подоконник, надавив всей рукой, всем плечом, будто хотела прожечь толстую доску насквозь. — Нет, теперь я быстро с ними расправляюсь. Начнет говорить о любви, а я его сразу обрываю: ладно, говорю, это мне все до лампочки: любовь и все такое прочее. Берешь меня в жены или нет? — Она собрала с подоконника в ладонь раскрошившийся окурок, подошла и положила его в пепельницу. — Помнется-помнется такой жених вечерок, как будто ему штаны жмут, и отскакивает, — улыбнулась, заранее пытаясь смягчить грубость следующей фразы. — Все они такие: говорят высокопарные слова о Ермоловой, о Комиссаржевской, а хотят — только одного…

Но улыбка не только не смягчила, а, наоборот, усилила грубость. Татьяна грубила сама себе, огрубляла все, что можно огрубить, чтоб не было у Ирины даже мысли пожалеть бедную некрасивую Татьяну Осипову. И у Ирины действительно не появилось такой мысли. В жестоких словах Татьяны она почувствовала силу, несокрушимый характер, почти мужскую несгибаемость. Ее даже немножко испугало какое-то бешенство в словах и то, что Татьяна раздавила окурок о подоконник, а потом принесла его с улыбкой, чтобы стряхнуть с ладони в пепельницу до единой крошки.

За окном на крыше гостиницы на противоположной стороне площади тревожно мигали буквы. Они были рассчитаны на то, чтобы пробиться в сознание самого озабоченного, самого занятого человека, остановить его внимание, напомнить, куда надо звонить, если случится пожар.

— О пожаре звонить по телефону ноль-один? — кивнула на окно Татьяна и вздохнула. — Все знают, куда надо звонить о пожаре. А куда, интересно, звонить, если не знаешь, живешь ты или прозябаешь? Где и у кого это можно выяснить? Куда позвонить? Куда? Может, в справочное бюро по ноль-девять? — Она в самом деле стала звонить в справочное, чтобы развеселить гостью. — Алло! — подмигнув Ирине, сказала она. — Справочное? Скажите, пожалуйста, что такое жизнь? Не поняли?.. Жи-и-знь, — она звонко расхохоталась, положила трубку. — Знаешь, что они мне ответили? Ни за что не угадаешь. «Не хулиганьте». Представляешь: не хулиганьте… Сажают на дежурство людей, которые не могут ответить на такой простой вопрос. Важный вопрос… Если бы в наше время были такие философы, как Диоген, Аристотель, Декарт, они бы, наверное, работали в справочном бюро, хотя, кажется, Декарт — математик. Все равно, пусть бы сидел в справочном бюро и отвечал на самые важные вопросы, а то приходится спрашивать совета у буфетчицы тети Паши, а она говорит: замуж тебе, девка, надо. Может, и правда? Нет, — словно угрожая невидимому врагу, ответила Татьяна, — не может быть, чтоб в замужестве был смысл жизни. В материнстве — другое дело. Может быть, в таком случае есть смысл, — она глотнула шампанское, — есть смысл парня выбрать, чтоб умный был и сильный. Сына от него родить, а папаша пусть отлетает ко всем чертям.