Дверь у него за спиной скрипнула и приоткрылась. Дядя Федя даже не пошевелился, чтобы обернуться и посмотреть, кто пришел.

— Извините, пожалуйста, но из вашего разговора о жизни я ничего не поняла.

— Ну и хорошо, — буркнул дядя Федя.

— Хорошо? — Голос Ирины прозвучал слегка растерянно.

Дядя Федя молчал. Скрипнули опять подлокотники, но не потому, что он хотел к ней повернуть лицо, а потому, что переменил позу.

— Человек рождается на земле голым, — кресло под ним снова застонало. — Понятно тебе?

— Голым. Ну, допустим.

— Совсем голым.

Он рубанул рукой воздух, показывая этим решительным жестом, насколько голым рождается человек на земле. И замолчал. Но Ирина не уходила. Она ждала, как он это расшифрует. А дядя Федя запнулся и не мог придумать ни одного подходящего слова. Он даже газету свою скомкал. Он хотел ей сказать, что человек рождается голым не в том смысле, что он еще не одет, а в том смысле, что он еще не человек. И люди должны годами одевать его не в платья и свитеры, а в самые обыкновенные человеческие чувства: в доброту, в любовь и так далее… Особенно ему много хотелось сказать о доброте. У него даже и фраза вертелась в голове: «Ты думаешь, красивые листья — это красиво, а быть доброй, хотя бы к своей матери, — некрасиво?» Но он никак не мог подойти к этой фразе.

— Человек рождается эгоистом, — после многих усилий наконец сказал он. Это уже было ближе к тому, что он собирался ей объяснить. И опять запнулся. Эта фраза тоже требовала расшифровки. Надо ей сказать так, чтоб она поняла: как родилась эгоисткой, так до сих пор и живет. Он перегнулся, посмотрел, во что она обута, решил объяснить ей на примере. — Вот ты обута в туфли на высоком каблуке.

— Да.

— В юбку и свитер.

— Да, — согласилась Ирина.

— В плащ.

Плаща на ней сейчас не было, но он висит на вешалке.

— Да.

— В беретку.

— Так вы скоро перечислите весь мой гардероб.

Она засмеялась, а он перестал перечислять и замолчал. Он хотел сказать, что вот она одета в красивые одежды, а на самом деле она голая. Что он давно это видит по тому, как она относится к своей матери, и к нему, и к другим людям, и собирается давно ей помочь одеться, прикрыть ее духовную наготу. Но она его перебила, и он решил ни о чем больше с ней не говорить.

— Человек рождается голым. Все!

4

Поздно ночью, когда Ольга вернулась с дежурства, они сидели на кухне, не зажигая света, и молчали. Сидели на двух табуретках близко друг к другу, смотрели в окно. Изредка, сверкнув дугой на повороте, проезжал троллейбус, медлительный, полупустой. Когда он замирал около остановки, Ольга приникала к окну, словно собиралась выдавить стекло. Ждала Ирину.

Подъехал очередной троллейбус.

— Она? — спросил дядя Федя, следя за лицом Ольги.

— Нет, — Ольга вздохнула, — плащ такой же… И фигурка.

Ирина не первый раз приходила домой так поздно. Они не волновались сейчас за нее. А ждали, потому что все равно сидели без дела, обсуждали свою горькую запоздалую любовь. Надо же куда-нибудь смотреть. Вот и смотрели в окно, потому что говорить особенно было нечего, и они обсуждали свою никак не складывающуюся судьбу молча, вздыхая и поскрипывая табуретками.

— Не в тебя она, — сказал дядя Федя.

Он хотел сказать, что дочь недобрая, безжалостная к матери, ни за что не захочет понять, если Ольга вдруг осмелится сказать, что выходит замуж. Где уж ей понять такое, если она не может газету из почтового ящика вынуть и принести соседу.

— Не в тебя она… это точно.

— Молодая еще.

— Не поймет…

— Молодая она, — с отчаянием повторила Ольга.

Она сняла руки с подоконника, положила их усталым движением себе на колени, повернула к нему измученное лицо.

— Я думала про это, Федь. Не надо ничего такого затевать, — в голосе ее была мольба. — Не надо. Я лучше буду к тебе приходить, как раньше. — Ольга потянулась к нему руками, искала его глаза. Но он набычился, низко опустил голову.

— Разве мне это нужно?

«Эх! — подумал он. — Мечтал о семье, о том, что Ирина будет для меня за валидолом в аптеку бегать, а я буду относить ее туфли к сапожнику. А все портрет… Эта глупая икона связала Ольгу по рукам и по ногам. Эх! Сама выдумала, сама молилась и дочь научила молиться. Религию из портрета устроила. Ломать надо, портрет ломать, религию ломать. Освобождать от опиума хорошую добрую женщину. Эх!»

Ольга хотела руками поднять его голову, чтобы увидеть глаза, но голова оказалась тяжелее камня.

— Что ты, Федя?

Он не ответил. Он сказал просто «эх!». Сказал, как обрушил гору, которая придавила Ольгу к стулу. Но он этого не увидел, потому что не посмотрел ей в глаза, потому что не поднял головы. Он думал. Думал корявыми словами о себе, об Ольге, об Ирине, о простых человеческих отношениях, и в своих несвязных мыслях старый литейщик поднимался до философского осмысления жизни. Неужели он зря варил металл для танков в войну, зря варил металл для тракторов? Социализм строил и построил. А в Ирине ее нет, доброты-то. Красота есть, ум есть, а доброты нет.

— Эх, Ольгуша, княгинюшка моя.

— О чем ты, Федя?

— Так…

Но она недоверчиво качает головой, знает, что не так. Тревожно вглядывается в его лицо, сильное, усталое, исписанное добрыми морщинами. За эти морщины он ей и понравился. Трудные они, настоящие. Такие не подделаешь. Если думал всю жизнь хорошо о людях, не делал им гадостей, не обманывал, то и будут добрые морщины. К такому лицу потянулась бы любая женщина и помоложе, а ей сам бог велел, три года в соседях были.

А Федор Петрович облокотился о подоконник и на кулак голову положил, чтоб отдохнула немножко. Никак не мог он увязать свои размышления с мыслями о худенькой насмешливой девчонке, с мыслями о своей запоздалой любви.

5

Еще на улице Ирина услышала звуки трубы. Когда подошла ближе, поняла, что Володька-Кант играет отнюдь не у себя в квартире, а в подъезде. По всей видимости, он пытался выдуть что-то торжественное, но у него получались только первые несколько тактов, а затем звонкий голос трубы давал петуха и срывался до хрипа.

Ирина вбежала и замерла на середине марша, увидев на лестничной площадке второго этажа шабаш соседей под предводительством парня с трубой, вдохновенно задранной кверху.

Мать и дядя Федя стояли спиной к Ирине и, как китайские болванчики, раскланивались направо и налево.

— Спасибо, спасибо, спасибо…

Таисия Демонова тыкала в Ольгу Дмитриевну огромной селедкой. В одной руке у матери была ваза, в другой букет астр. Таисия Демонова неожиданно облапила соседку вместе с вазой, цветами и селедкой, троекратно расцеловалась и расплакалась. По жирным щекам растроганной Таисии потекли крупные слезы.

— Чего уж там, — сказала она, — ешьте на здоровье. Мурманская сельдь… с лучком, с картошечкой…

— По своей селедке плачет, — подмигнул Володька-Кант Татьяне Осиповой, которая протягивала Ольге Дмитриевне маленький будильничек.

Ирина ничего не понимала. Цветы… Селедка… Будильник… Ваза для цветов…

Сзади, тяжело дыша и постукивая палкой, поднималась скрюченная старуха из первой квартиры — баба Зина. Она ухватила Ирину за локоть, забормотала:

— . А мне и подарить нечего. А она и без подарков счастливая, мать-то. Сегодня целый день туда-сюда, туда-сюда. С первого этажа на второй, со второго на первый. Тридцать ступенек туда да тридцать обратно. Молодая, красивая. И ни разу не остановилась дух перевести. И все под ручку, все под ручку. Дождалась своего счастья, тоже теперь замужняя женщина. А таких, как Федор Петрович, мало теперь.

— Что вы городите? — Ирина попыталась вырваться из цепких рук старухи. Но баба Зина держала крепко.

— А ты не удивляйся, милая, все люди должны ходить под ручку, чтобы не упасть, когда скользко. Я вот и то хожу под ручку с лестницей.