Ирина добросовестно шла навстречу Игорю. Но разве она виновата, что ее завлек новый аттракцион в парке — огромное колесо обзора, спроектированное архитекторами на самом высоком месте, чтобы с верхней точки можно было видеть город на все четыре стороны.

Колесо тащило люльку. «Почему я свернула в парк? — с непонятным восторгом подумала Ирина. — Ведь он обидится. Почему?» И тут же ответила себе: «Захотелось, и все! И все!» Ей очень понравился этот ответ, и она засмеялась. Ей вообще нравилось, что она такая независимая от других людей. Захотела, и все! Пусть Игорь подстраивается под нее, пусть все подстраиваются, а она будет независимая и будет всегда поступать, как ей захочется.

Она вверху! А они все там, внизу. Сколько их и какие все маленькие! Где-то там остался маленький дядя Федя, маленькая Татьяна Осипова с двумя совсем крошечными бутылками кефира, маленькая мать, Игорь.

Ирина вдруг подумала, что это не обман зрения, люди в самом деле такие маленькие, за исключением тех, которые умеют подняться над землей, над людьми, как ее отец. Только он поднялся слишком высоко, и поэтому его последним жильем стала груда исковерканного металла. Последнее отцовское жилье. Так можно будет назвать стихотворение. Жизнь отца легко перекладывается в стихи.

«До сих пор тоскливые ангары»…

Что это?

Первая строчка!

Когда люльку потянуло вверх на второй круг, появилось уже четыре строки. Ирина прокричала их прямо в небо, чтобы услышать, как они звучат:

До сих пор тоскливые ангары

Ждут своих героев на рассвете,

Но летят военные Икары

По маршруту город Η — бессмертье!

2

Ирина смотрела на портрет отца и слышала свои собственные стихи.

Самолет летит в ночную тьму,

Путь войны под звездами верша.

Прожекторы шарахнулись к нему.

Не два луча, а два ножа…

Странно это все-таки. Родиться после войны, а стихи писать о войне и даже сны военные видеть. Вернее, не сны, а один сон. Он Ирине очень часто снится. Он всегда начинается с гула самолета. Потом одиночный выстрел зенитки. Потом лай зениток. Беспорядочно шарящие по небу прожекторы и самолеты, самолеты, пока прожектор вдруг не метнется вниз за падающим самолетом, за самолетом отца. В этом месте Ирина всегда просыпается. Она садится на диван и смотрит на портрет, слегка освещенный светом уличного фонаря. А ей всегда в первую секунду кажется, что это прожектор, высвечивавший падающий самолет, выхватил вдруг портрет отца.

Сон всегда почему-то кончается на одном и том же месте. И всегда Ирина просыпается на одну секунду раньше, и падающий самолет в ее снах так никогда и не успевает долететь до земли.

Ирина вглядывается в знакомые черты лица, на короткое мгновение ей кажется, что она видела отца живым, трогала его генеральские погоны. Но нет, это только фотоаппарат последний раз видел его живым. Это только память увеличительных стекол.

3

Дядя Федя пришел усталый с выездного спектакля. Стянул пиджак и прицепил его на гвоздь в передней. Проходя мимо комнаты Ирины, постучал. Он знал, что Ольга сегодня вечером на дежурстве, и собирался о многом поговорить с ее дочерью. Вообще-то он собирался ей сказать всего-навсего, что они с Ольгой решили объединиться…

— Ирина, ты дома? — спросил он через дверь.

— Дома.

Она высунулась и выжидательно замерла.

— Там, по-моему, тебе опять письмо.

— Письмо?

— Осеннее, — он ей улыбнулся, — желтое.

— Кленовый лист? Да?

Только когда ей пришло «по почте» второе кленовое письмо, она догадалась принести его к себе в комнату и поставить в голубенькую вазочку. На другой день она опять нашла в почтовом ящике необычное послание. А сегодняшнее, наверное, будет уже десятое или одиннадцатое.

— Взяла? — из своей комнаты спросил дядя Федя. По голосу можно было определить, что он нагнулся и с трудом стягивает с ноги ботинок.

— Взяла, спасибо, — она заглянула к дяде Феде. — Как вы думаете, кто это делает?

— Не знаю.

Он нагнулся, чтобы стянуть другой ботинок. Разогнувшись, спросил:

— А газетка где?

— А я ее не взяла, — засмеялась Ирина.

Она перекрутилась на одной ноге, полюбовалась листом, показала дяде Феде:

— Красивый, правда? Интересно, кто бы это мог быть?

Шутливым жестом мыслителя положила себе руку на лоб и отправилась в свою комнату крупным размеренным шагом думать над проблемой кленового листа.

Дядя Федя подождал, не сходит ли она еще раз к почтовому ящику за газетой. Не дождавшись, надел тапочки и пошел сам. Спускался он неторопливо, угрюмо нагнув голову, тяжело наступая на всю ступню. Поднимался назад так же медленно, инстинктивно желая отдалить неприятный разговор. А в том, что он будет неприятным, теперь Федор Петрович не сомневался.

Из комнаты Ирины доносилось негромкое мурлыканье. Она напевала какую-то песенку. Дядя Федя постоял, отнес газету к себе, вернулся и, еще немного постояв под дверью, постучал.

— Да! — услышал он и решительно толкнул дверь. Ирина стояла перед зеркалом спиной к двери и держала в поднятых руках распятый на пальцах берет с симпатичным легкомысленным хвостиком. «Неудачное время для разговора выбрал», — тоскливо подумал дядя Федя.

Не дождавшись, когда он заговорит, Ирина вопросительно повернулась к нему вполоборота.

— Давай, — кашлянул дядя Федя, — поговорим.

Ирина удивленно, с преувеличенной серьезностью смотрела на него, с такой преувеличенной, что у нее даже морщинки на лбу собрались. И вдруг она не выдержала и рассмеялась:

— Что это с вами, дядь Федь? О чем поговорим?

Он помолчал и мучительно выдавил:

— О жизни… Отложи берет.

— Не могу, дядь Федь, я тороплюсь.

Несколько минут у нее все-таки было в запасе. Она постояла, уже надев берет, ожидая, когда начнется разговор о жизни, но дядя Федя молчал. Тогда она решила пройти к вешалке, где висел плащ, одеться и выслушивать стариковские рассуждения о жизни, так сказать, в полном параде, стоя, так он быстрей кончит. Но дядя Федя неожиданно заступил ей дорогу и прикрыл поплотнее в коридор дверь.

Ирина сделала шаг назад, развела изумленно руками и засмеялась.

— На всякий случай, — издевательски сказала она, — надо предупреждать, когда вы шутите, а когда нет. А то я что-то не очень разбираюсь в этих тонкостях… особенно сейчас.

— Я не шучу.

— Так… В конце концов, это даже интересно.

Она села на стул, театральным жестом закинула ногу на ногу, и, сдернув с головы берет, накрыла им колени, прихлопнула рукой. Подумала что по своей легкомысленности чуть не прозевала великолепный спектакль. Чтобы вывести его из состояния затяжного угрюмого молчания, еще раз стукнула себя ладошкой по коленке.

— Начнем, пожалуй.

Дядя Федя вздохнул.

— Ну? — поторопила его Ирина и посмотрела на часы.

— Поговорили.

— Что?

— Уже поговорили.

Он неуклюже повернулся и вышел. Ирина вздернула остренькие плечи так высоко, что чуть не достала ими уши, скорчила гримасу. Разве поймешь этих стариков, чего они хотят! Она надела снова берет, задумчиво походила по комнате, поправила в вазе кленовые листья, машинально сосчитала, тыкая пальцем в каждый. Но когда кончила считать, не могла сообразить, сколько у нее получилось.

Дядя Федя мрачно переживал свое поражение. Напрасно он думал, что с ней можно разговаривать. У него просто язык не повернулся сказать ей о том, что Ольга стала для него дорогим человеком и что она, дочь, не должна этого пугаться, а должна понять. Глупо как получилось, зашел, стал дверь держать. Он заворочался в кресле так, что подлокотники застонали.