— Хорошо, теть Паш, — с оттенком раздражения ответила Татьяна, — я подумаю.

Володька-Кант

Я работаю в трампарке газосварщиком, и фамилия у меня самая обыкновенная — Иванов. Но ребята на производстве прозвали меня Кантом, и во дворе меня зовут Кантом, и я с удовольствием откликаюсь на это философское прозвище. А произошло это потому, что я купил книжку Иммануила Канта на немецком языке килограмма в три весом, ну, может, немножко поменьше потянет, и словарь на двадцать пять тыщ слов, чтоб знакомиться с культурным наследием в подлиннике.

А еще меня Ирка Виноградова зовет кустарем-одиночкой…

Я в нашем доме двенадцать звонков поставил. А что тут плохого?

Когда я у Таисии Демоновой на кухне розетку переставлял, поближе к холодильнику, она очень даже была довольна. Вынесла селедки, завернутые в газету. За работу. Но я только удивился. Я ей по секрету сказал, что это у нее феодальная отсталость. У нас не натуральное хозяйство, а развитые экономические отношения. Гоните монету.

За так копаться в энергосистеме не собираюсь. Это еще с моей стороны любезность, что я соглашаюсь. А игнорировать кого угодно я тоже умею. Ты еще меня узнаешь, Ирина Виноградова…

Конечно, я человек гордый, но вчера мне очень захотелось проводить ее в институт. Дождался, когда она из квартиры выйдет, и, будто нечаянно, в подъезде столкнулись. Я ей:

— Доброе утро!

Она мне:

— Привет! Какая приятная неожиданность.

Это она в насмешку про приятную неожиданность. Я ей говорю:

— Поговорим?

Она:

— С удовольствием.

Это она тоже в насмешку про удовольствие.

— Между прочим, я хотел тебе цветы подарить.

— Да? — удивилась она.

— Гладиолусы.

— Ну и что ж не подарил?

— Дорого стоят.

— Денег стало жалко?

— Не в том дело, — говорю, — один гладиолус стоит шестьдесят пять копеек, А на эти деньги можно купить пять буханок хлеба. За один цветок — пять буханок. Представляешь?

Она фыркнула. Ей очень смешно показалось, что я пошел покупать цветы и вспомнил про хлеб. Она, конечно, родилась в сорок четвертом году, карточки хлебные не теряла.

Насмеялась, потом говорит:

— Когда тебе в другой раз захочется подарить мне цветы, приноси хлебом,

Тут троллейбус подъехал, из него выскочила ее подружка по институту. Сама тоненькая, как Ирка, а портфель, как у нашего бухгалтера. Держит его в руке, вся перегибается. Застучала к нам на высоких каблуках, аж ее болонья надулась парусом. Кричит:

— Ирка, салют, старушка!

Запестрила, запестрила словами, обхватила Ирку за шею рукой, зашептала что-то, потом вместе начали смеяться. Смеются, разговаривают, а я иду рядом, как дурак. Нарочно отстал, а они и не заметили. Сел в другой троллейбус, обогнал их, потом постоял немножко и пошел навстречу. Вижу, идут, разговаривают и все смеются. Говорю:

— Здравствуйте!

Все до одной буковки выговорил. Думал, удивятся: как это я впереди очутился? Не удивились. Зойка в половину слова со мной поздоровалась:

— Зрасс…

Ирка сказала:

— Привет!

И пошли дальше.

А я остался стоять и думать.

А сегодня машина мебельная подъехала к нашему подъезду, а я стою, как будто не вижу. Шофер Ирке с матерью помог сгрузить на землю стол и, конечно, извинился. Я бы, говорит, помог вам отнести его на второй этаж, но, сами понимаете, времени нет. Ударил ногой по баллону и уехал. А прогноз погоды по радио — с осадками. А столик письменный югославский стоит на дворе. Столик что надо, полированный весь, в общем, вещь в себе. Ирка туда-сюда, Ольга Дмитриевна тоже. Позвали дядю Федю. Он тоже туда-сюда, второй человек нужен. А я себе кленовый лист в руке держу и думаю, чего он такой красивый, как будто его кто ножницами вырезал, и на столик ноль внимания. Статичность проявляю. Дядя Федя разглядел, что я дурака валяю, кричит:

— Иди-ка помоги, парень.

Стою. Он мне опять:

— Парень!

Стою. Ирка догадалась, какая меня собака укусила, говорит:

— Разве так надо его звать? Эй, иди помоги стол на второй этаж отнести за наличные. Слышишь, кустарь-одиночка?

Я еще раз обиделся, но, конечно, виду не подал. Говорю как будто радостно:

— Другой разговор получается. Где он тут стол?

Помог отнести его на второй этаж. Дядя Федя от меня отвернулся, Ольга Дмитриевна от меня отвернулась, а Ирка Виноградова достала кошелек и с улыбочкой спрашивает.

— Ну?.. Сколько тебе за твою творческую работу? — Она не знала, что я ей отвечу. Когда я стоял во дворе и разглядывал интересующий меня лист, я ей только пролегомены своего достоинства показывал. Я говорю:

— Пять рублей.

— Сколько?!

— Пять рублей, ноль-ноль копеек.

Дядя Федя ко мне сразу повернулся.

— Это же пятьдесят рублей по-старому.

Объяснил, как будто я без него не могу переводить новые деньги на старые. Я ему сказал:

— Ты, дядь Федь, чужой карман для этой семьи, гуляй в свою комнату. Я знаю, что говорю.

Ольга Дмитриевна тоже опомнилась, начала говорить:

— За что ж столько?

Я бы мог ей ответить, что за человеческое достоинство, но я ничего не сказал. Я повторил:

— Пять рупий.

Они все растерялись, Ирка тоже растерялась, хоть и говорила с улыбочкой, и я тоже немножко, но держался.

— Пять…

Отдала.

Я ушел, а потом на меня тоска напала. Два дня носил я эту пятерку в верхнем карманчике пиджака, думал, потеряться может, а потом добавил всю получку за полмесяца и купил трубу в строе си бемоль. И самоучитель игры на трубе. Для смеха купил. Сначала у меня получалось одно змеиное шипение на самого себя, а потом я прочитал, что звук извлекается вдуванием струи воздуха в съемный чашеобразный мундштук, начал вдувать, и помаленьку получилось.

Соседи неделю терпели мои самоучения. А когда у меня начал получаться звук уже совсем чистый, стали жаловаться. Дядя Федя не выдержал, лично ко мне припожаловал.

У меня имеется звонок, а он стал кулаком стучать, думал, я за музыкой не услышу. А я слышу, только не знаю, что это он, и поэтому набираю побольше в легкие воздуху, как в самоучителе написано, и вдуваю в трубу без остатка, а сам тихонько говорю:

— Стучи, стучи, я тебе сейчас еще один музыкальный антракт сыграю.

Когда он всю мою программу прослушал, я открыл ему дверь. А он уже нагрелся до злости, спрашивает:

— Ты знаешь, где ты живешь?

Я, конечно, не люблю, когда у меня так спрашивают, говорю:

— Знаю. На улице Чайковского Петра Ильича, великого русского композитора.

А он:

— В общественном доме ты живешь.

Я думал, мы с ним лаяться начнем, а он вдруг остыл, замолчал и смотрит на меня и смотрит, как будто понимает чего во мне.

— Пустишь к себе в комнату или здесь разговаривать будем?

Я удивился, открыл пошире дверь.

— Пожалуйста, ковер постелен. У меня будет только один вопрос: чай поставить или кофе? Или, может, вы пьете томатный сок? Имеется в большом количестве.

Дяде Феде не понравилось, что я так веселюсь. Он отстранил меня, прошел в комнату, любопытствуя, спросил:

— Покажи.

— Чего?

— На чем играешь.

— На трубе… си бемоль.

Он взял трубу, повертел, заглянул внутрь.

— Си чего?

— Си бемоль.

— И на кой черт тебе нужна эта бандура?

— Повышаю… музыкальный уровень.

Постучал по ней пальцем, как будто арбуз выбирал, говорит:

— А не повышать не можешь?

Я пожал плечами:

— Вещь-то куплена.

Он похмурился, зачем-то отвернулся от меня, спрашивает:

— Про чай для балагурства завернул? Или всерьез?

— Так точно, — говорю, — всерьез.

— Ну, поставь.

За чаем он все время молчал, а я тоже не выскакивал. Когда ко мне по-хорошему, я душу из себя выну, на кусочки рафинадные поколю и в чай кину. Пей!

— Мешаешь нашей барышне заниматься. И другим тоже. Громко очень у тебя получается. Может, тебе закрыться в ванной? Табуреточку там поставить и сидеть упражняться.